Приключения Питера Джойса, стр. 42

— Хэй-йо! Я иду. Шагон! (Не вешать носа!)

Бесстрашно стоя в челноке, одетая в меха, у форта появлялась Утта-Уна. Она вытаскивала челн на песок, вынимала из него лыковый короб — очередное подношение «большой матери» — и шла к нам, только к нам: других в поселке она не признавала.

— Что это ты принесла мне, дочь? — спросила однажды бабка, запуская руку в короб.

— Маис, — сказала Утта. — Есть хорошо, варить, жарить. Скуанто всегда ест маис. Много ест.

Бабка пропустила сквозь пальцы пригоршню белых и желтых зерен, одно надкусила и со вздохом сказала:

— Нет, ничто не заменит мне ржаного хлеба…

Утта никогда не садилась на стул. Она сразу пристраивалась на корточках у ног м-с Гэмидж, как кошка, которая знает свое место в доме. Отблески очага пробегали по выпуклым ее скулам, блестели точками пламени в зрачках.

— Маис — сажать, когда Месяц Трав. Утта — помогать.

Бабка погладила ее по голове.

— Ты хочешь видеть Генри?

Индеанка низко склонила голову к плечу и посмотрела на бабку искоса.

— Генри придет и уйдет. Большая лодка увезет. Утта — маленький, очень маленький челнок.

— Кто тебя этому научил?

— Птичий глаз.

Бабка начинала тихо беседовать с ней о Христе. Девушка слушала с каменным лицом, потом внезапно вставала:

— Утты нет. Придет опять. Шагон!

А у берега ее караулил Генри.

Другие индейцы скуанто ни за какие блага не хотели плыть в форт. Чтобы ловить сельдь, треску и менхадена [137] или собирать на островах клем — съедобную ракушку, они добирались к морю окольным путем — сетью других протоков. Оказавшись так или иначе возле «висячего дома», они поднимали руки кверху и восклицали: «Хух!».

Бабка решительно ввела кукурузу в наш обиход. Она подарила Утте зеркальце, и та, в восхищеньи, привезла два больших мешка из травы, полных отборных белых зерен. Она же научила бабку стряпать поун — лепешки, маш — кашу из кукурузной муки и саккоташ — смесь из кукурузы, бобов и свинины. Привозила она и бобы, орехи, тыкву, помидоры, а когда бабка запретила ей являться с ношей, девушка обиделась. Как ей объяснить, что за слухи ходили в поселке из-за этих посещений?

Двадцать шесть семей общины Иисуса жили по-разному. Бланкеты — Томас и его жена, трое их сыновей с женами и детьми — обосновались прочно, широко, дом их был лучший в поселке, на них работали «выкупные», и даже коровы и овцы Бланкетов выглядели как на английском пастбище. Недурно обжились дель Марши, братья Чики, Шоурби, Кентерлоу — но далеко не все остальные. У Тома Долсни прихварывала хозяйка, а детей не было, и он ворочал один все хозяйство. Хуже всех приходилось Джону Блэнду с дочерью, невзирая на все его прозрения и откровения. Здесь все решала воловья сила, а не деньги: рабочих нанять было негде, соседи помогали-помогали да и перестали. Самое лучшее было — взять в дом зятя, но жениха в поселке не нашлось. Иногда Блэнды оставались без обеда, и тогда слышны были вопли несчастной Люси, которую отец наставлял библейским способом.

Именно он и явился к нам с Томасом Бланкетом ненастным ноябрьским вечером. Старшины сели у огня, и, поговорив для отвода глаз о том, о сем, проповедник сказал:

— Часто, сестра Кэтрин, навещает тебя молодая язычница. В поселке толкуют об этом превратно. И ее дары… от бога ли они?

— Все, что растет на земле, от бога, — ответила моя бабка и так ловко подсунула проповеднику маисовую лепешку, что он, не заметив, принялся ее жевать. — Маис — хлеб этой земли, брат Том. Нужно достать его семян для всех.

— Джойс хвалит сей злак, — осторожно сказал Бланкет. — Нас приглашают в деревню индейцев на какой-то их праздник. И, быть может…

— Я бы воздержался, — скромно заметил Блэнд с набитым ртом. — Зло часто принимает обличье добра. А девушку следует изгнать… конечно без обиды для нее.

Ноздри у бабки задрожали, что не предвещало ничего хорошего.

— Ты истязаешь дочь, Блэнд, под видом ее вразумления, — сказала она жестко. — Вот это и есть зло в обличье добра! А у индейской девушки такое же беззащитное сердце, как и у твоей Люси.

— Согласен, — мягко вмешался Бланкет, — девушка внешне привлекательна. Но она язычница и потому обречена тьме. Что сделала ты, христианка, для приобщения ее к свету истины?

— Молодая душа не полено, чтобы ее расколоть одним ударом, — проворчала м-с Гэмидж.

— Мы давно расходимся с тобой, сестра Гэмидж, в логике вероученья, — сказал Бланкет. — Это очень печально. И поселилась ты на отшибе, в лесной глуши… разве не похоже это на умышленный отказ от общения с единоверцами? Разве не вредит это юноше, который…

— Не вредит, — сказал я, уныло поглядывая на опустевшее блюдо. — Мне вредно только ложиться спать без ужина.

— Не смей вмешиваться в разговор старших, Бэк, — с сердцем сказала бабка и уперла руки в бока, что делала только в минуты крайнего раздражения. — Я живу, братец Том, где мне вздумается. Не для того я покинула родину, дом и хозяйство, чтобы мне и здесь указывали, как ступать по земле!

— Братское увещание — не деспотический приказ, — сказал Бланкет примирительно. — Мы только хотели тебя предостеречь, ибо и сами опасаемся разгула суеверий в поселке. А против сего полезного злака, я думаю, в божьей книге ничего не сказано.

Блэнд что-то проворчал, и они ушли. Я-то знал, чем был вызван их приход. Щадя бабку, я не торопился передавать ей то, что слышал и видел в поселке. Старые слухи о том, что вдова якшается с нечистым, забродили вновь. И то, что скот благодаря ее уходу поправился, тоже ставили ей в вину. И то, что Утта-Уна… Я уже не однажды слышал, как женщины говорили, будто молодая чародейка умеет вызывать дождь, нарядившись в одежды с белыми и красными зигзагами. И видел я собственными глазами, как Бетси Харт вырвала у своей дочери и бросила в реку кукурузную лепешку, которой девушку угостила моя бабка.

— Да, земля и воздух другие, люди же прежние, — сказал Питер, когда, навестив его в блокгаузе, я все рассказал.

— Вы говорили, они должны измениться!

— Не сразу, Бэк, не сразу… К примеру, кто до сих пор носит на шее амулет из просверленного фартинга?

— Это совсем другое… — пробормотал я в замешательстве, оглядывая стол, заваленный книгами и чертежами. — Но бояться индеанки просто глупо: она — всего лишь девчонка, владеющая веслом.

— У невежды крылья орла и глаза совы, — сказал Питер. — Лучшее средство от духовной слепоты — сблизиться с индейцами. Заодно позаимствуем у них кое-что из продуктов питания: голод — плохой советчик для темных умов. Кстати, я не вижу, чтоб светлый ум моего собеседника так уж жаждал духовной пищи. По-моему, ты не просил у меня книг со дня высадки.

Глава VI

Для нас все индейцы были просто индейцы. Мы понятия не имели о великом множестве племен, не думали, что каждое говорит на своем языке, что обычаи у них разные, как и у европейских народов. Даже поступь неодинаковая: ноги младенцам пеленают по-разному, и одни племена при ходьбе опираются на носок, другие на ступню.

Утту наше невежество страшно удивляло. Ну как же, говорила она, ведь и белые разные: на юге, к примеру, живут жестокие «спани», готовые на все ради желтой меди, а по Великим озерам плавают чернобородые, которые пойдут на край света ради мехов. Что же говорить про индейцев? Только на одном побережье океана от реки Потомак до Великанши Ошлаги (реки Святого Лаврентия) живут микмаки, абенаки, уэппинджер, наусет, вампаноаг, наррагансетт, пекота и монтауки, унапачтиго, коной, випемок, секотан…

— Как же они понимают друг друга?

— Во-первых, существует язык жестов, — говорила Утта, — во-вторых, есть межплеменное наречие чоктавов-чикасавов, на котором говорит сам Одинокая Сосна, — так она величала Джойса. Ведь она же его понимает!