Когда Ницше плакал, стр. 45
«Разумеется, перед своей невестой. Я каждый день пишу Марте».
«Да ладно, Зиг. — Брейер улыбнулся и обнял друга за плечи. — Ты сам не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые ты никогда не расскажешь Марте — особенно Марте».
«Нет, Йозеф, я все ей рассказываю. А что я не мог бы ей рассказать?»
«Когда ты любишь женщину, ты хочешь, чтобы она думала о тебе только и исключительно хорошее. Естественно, тебе придется скрывать некоторые детали своей биографии — то, что может выставить тебя в невыгодном свете. Например, похотливые мечты».
Брейер увидел, как Фрейд густо покраснел. Они никогда не говорили на такие темы. Возможно, Фрейд вообще никогда не говорил об этом.
«Но в моих эротических мечтах присутствует только Марта. Ни одна другая женщина не привлекает меня».
«Тогда, например, те, которые были до Марты».
«А „до Марты“ ничего и не было. Она — единственная женщина, которую я желал».
«Но, Зиг, должны быть другие женщины. Каждый студент-медик в Вене практикует Sussmadchen. Молодой Шницлер, судя по всему, находит новую каждую неделю».
«Именно от этой стороны жизни я хочу укрыть Марту. Шницлер распутник, и это ни для кого не секрет. Мне такие развлечения не по вкусу. На это нет времени. Нет денег — каждый флорин нужен мне на книги».
«Лучше сразу закрыть эту тему, — подумал Брейер, — но я получил очень важную информацию: теперь я знаю предел откровенности в беседах с Фрейдом».
«Зиг, я отклонился от темы. Вернемся на пять минут назад. Ты спросил, что бы мне хотелось увидеть. Так вот, я надеюсь, что герр Мюллер расскажет мне о своем отчаянии. Я надеюсь, что стану для него отцом-исповедником. Может, это будет иметь целебный эффект само по себе, возможно, это сможет заставить его вернуться к людям. Этот человек — самый убежденный отшельник из всех, кого я когда-либо видел. Я сомневаюсь, что он вообще когда-нибудь был с кем-нибудь откровенен».
«Но, как ты говорил, его предавали. Несомненно, он доверял тем людям и откровенничал с ними. Иначе предательство было бы невозможным».
«Да, ты прав. Предательство для него — больной вопрос. На самом деле, мне кажется, что основным принципом, можно сказать, фундаментальным принципом моей методики должно стать такое утверждение: «primumпопnocere» — не навреди, то есть не делать ничего, что может быть истолковано им как предательство».
Брейер некоторое время обдумывал свои слова, а потом добавил: «Знаешь, Зиг, я работаю так со всеми пациентами, так что это не будет проблемой и при лечении герра Мюллера. Но именно тот факт, что я двурушничал с ним с самого начала, он может воспринять как предательство. Но исправить эту ситуацию я не могу. Мне бы хотелось очиститься и рассказать ему все: и о моей встрече с фройлен Саломе, и о заговоре его друзей, имеющем целью отправить его в Вену, и прежде всего о том, что я притворяюсь, что пациент это не он, а я».
Фрейд энергично покачал головой: «Ни в коем случае! Это очищение, эта исповедь — ты будешь делать это для себя, а не для него. Нет, я уверен, что если ты действительно хочешь помочь своему пациенту, тебе придется жить во лжи».
Брейер кивнул. Он знал, что Фрейд был прав. «Ладно, давай остановимся на этом. Итак, что мы имеем?»
Фрейд сразу же отозвался. Ему нравились такого рода интеллектуальные упражнения. «У нас есть несколько этапов. Первый: вовлечь его в процесс посредством самораскрытия. Второй: поменяться ролями. Третий: помочь ему полностью раскрыться. И у нас есть один фундаментальный принцип: сохранить его доверие и избегать всего, что может быть истолковано как измена. Итак, что дальше? Допустим, он рассказал тебе о том, что он в отчаянии, а потом что?»
«Может получиться так, — ответил Брейер, — что дальше ничего делать не придется. Может, простая откровенная беседа станет для него столь значительным достижением, настолько кардинальным изменением образа жизни, что этого будет вполне достаточно?»
«Простая исповедь не имеет такой силы, Йозеф. Иначе не было бы столько невротиков среди католиков!»
«Да, уверен, что ты прав. Но, судя по всему, — Брейер вытащил часы, — это все, что мы можем спланировать на данный момент». Он сделал знак официанту принести счет.
«Йозеф, мне понравилась эта консультация. И я высоко ценю наше совещание: это честь для меня, что ты принимаешь мои советы всерьез».
«Зиг, у тебя и вправду это хорошо получается. Мы с тобой хорошая команда. Но, как бы то ни было, я не могу представить, что наши новые разработки могут вызвать заметный интерес. Как часто попадаются пациенты, для работы с которыми требуется разработать такой вот коварный терапевтический план? На самом деле сегодня у меня было ощущение, что мы не терапевтическую методику разрабатываем, а планируем заговор. Знаешь, кого я предпочел бы видеть в роли пациента? Того, другого, который просил о помощи!»
«Ты имеешь в виду бессознательное сознание, живущее внутри твоего пациента?»
«Да, — ответил Брейер, вручая официанту купюру в один флорин, даже не взглянув на счет, — он никогда этого не делал. — Да, с ним работать было бы гораздо проще. Знаешь, Зиг, может, это и должно быть целью терапии: освобождение этого скрытого сознания, которому нужно позволить просить о помощи при свете дня».
«Да, ты прав, Йозеф. Но правильно ли ты выбрал слово — „освобождение“? Как бы то ни было, оно не может существовать самостоятельно; это неосознаваемая часть Мюллера. Не интеграция ли нам нужна? — Фрейда явно впечатлила собственная идея, и он, постукивая кулаком по мраморной столешнице, повторил: — Интеграция бессознательного».
«О, Зиг, точно! — Брейер был восхищен идеей. — Удивительное озарение!»
Оставив официанту несколько крейцеров, он вышел с Фрейдом на улицу. «Да, если бы мой пациент мог достичь интеграции с этой другой своей частью, это было бы истинным достижением. Если он сможет понять, насколько естественно. просить поддержки у другого, этого, несомненно, было бы вполне достаточно!»
По Кельмаркт они дошли до оживленного проезда Грабен и разошлись каждый в свою сторону. Фрейд повернул на Наглергассе и отправился в больницу, а Брейер по Стефансплатцу пошел к Бекерштрассе, 7, что было как раз позади сверкающих башен романской церкви Святого Стефана. После разговора с Фрейдом он чувствовал себя более уверенно перед утренней встречей с Ницше. Тем не менее его мучило туманное тревожное предчувствие, словно все его тщательные приготовления — это только иллюзия, что во время этой встречи именно приготовления Ницше, а не его собственные, будут править бал.
ГЛАВА 14
НИЦШЕ И В САМОМ ДЕЛЕ ПОДГОТОВИЛСЯ. На следующее утро, как только Брейер закончил осмотр, Ницше взял дело в свои руки.
«Видите, — сказал он Брейеру, демонстрируя ему огромный новенький блокнот, — какой я организованный человек! Герр Кауфман, медбрат, оказал мне вчера услугу, согласившись приобрести его для меня. — Он встал с постели. — Я также попросил принести сюда еще один стул. Давайте присядем и начнем работу».
Брейер, буквально потерявший дар речи от такого захвата власти со стороны своего пациента, последовал его предложению и сел рядом с Ницше. Стулья стояли у камина, в котором мерцало оранжевое зарево. Понежившись в тепле, Брейер развернул свой стул так, чтобы он мог лучше видеть Ницше, и предложил ему последовать своему примеру.
«Итак, начнем, ~ произнес Ницше. — Начнем с определения основных категорий анализа. Я составил список проблем, о которых вы говорили вчера, когда обратились ко мне за помощью». Открыв блокнот, Ницше продемонстрировал Брейеру выписанные на отдельную страницу его жалобы и зачитал их: «Во-первых, общая неудовлетворенность жизнью. Во-вторых, погруженность в чужеродные мысли. В-третьих, ненависть к себе. В-четвертых, страх перед старением. В-пятых, страх смерти. В-шестых, суицидальные порывы. Это все?»
Формальный тон Ницше застал Брейера врасплох: ему не понравилось, что самые его сокровенные мысли были облечены в форму списка и описаны в клиническом тоне. Но он тотчас же откликнулся, показывая свою готовность к сотрудничеству: «Не совсем. Еще у меня серьезные проблемы с женой. Я чувствую неизмеримую пропасть между нами: мой брак и моя жизнь, которые я не выбирал, — я словно попал в ловушку».