ЦРУ против СССР, стр. 90

Суммарный итог операций ФБР против этих двух организаций – 39 лет деньги пускались на ветер» [301]. «Расточительство» – вот тот суровый приговор, который могут вынести буржуа комитету, заведующему их делами, то есть правительству.

Конечно, комиссия Пайка не замахнулась и не намеревалась замахнуться на господствующую систему. Она оплакивала прежде всего и больше всего деформацию принципа разделения властей, повлекшую за собой узурпацию исполнительной властью прерогатив власти законодательной. Вынесенный вердикт недвусмыслен: «Имеющиеся данные свидетельствуют, что ЦРУ отнюдь не бесконтрольно, а целиком ответственно перед президентом и его помощником по национальной безопасности» [302]. Подчеркнем, не только как разведка, а как сыскной аппарат внутри Соединенных Штатов.

В сущности, с Капитолийского холма раздался пронзительный крик отчаяния и громкое предложение своих услуг. «Допустите законодателей в долю в руководстве тайной полицией, и „демократия“ в США расцветет» – так можно резюмировать рекомендации «беспристрастных» комиссий.

Служители железного закона беззакония

1

Истовая приверженность к собственности, страсть к наживе – основной двигатель буржуазного общества. Горе тому, кто пытается встать на пути стадного инстинкта буржуазии или хотя бы осмелится запустить руку в ее карман. Это пресекается с первых дней ее утверждения в обществе. Летели с плеч головы королей на плахе и от ножа гильотины, мушкетной пальбой американская революция салютовала победе наисвятейшего дела – никто не смеет истратить и полушку из собранных налогов без согласия выборных представителей – в подавляющей части от той же буржуазии. Святость частной собственности объявлялась однозначной демократии. Так возглашали богатые, состоятельные отцы – основатели Соединенных Штатов еще в конце XVIII века, учреждая государство в интересах денежного мешка.

В академических американских исследованиях давным-давно установлено, что на заре существования Соединенных Штатов неотъемлемой частью вновь установленного государственного порядка было признание повелительной необходимости и первейшего долга конгресса контролировать каждую статью расходов федерального правительства. В этом и состояла, помимо прочего, сущность американской законности. Сентенция канцлера штата Нью-Йорк, произнесенная им в разгар обсуждения конституции, вошла в хрестоматии: «Ничто из происходящего под небесами так не волнует публику, как расходование ее денег» [303]. Пяти лет не прошло со времени тех речей, встречавшихся с одобрением и пониманием, как практические нужды государственного строительства потребовали принятия закона от 9 февраля 1793 года о порядке «переговоров о заключении договоров» с иностранными державами. Отныне государственный департамент получал ассигнования на «конфиденциальные цели», по которым отчета перед конгрессом не держал.

К 200-летию существования США правящая олигархия куда как хорошо усвоила этот принцип, необъятно расширив его. Те в конгрессе, кто вдруг припоминал азы американской законности, судьбы разных королей, представали, мягко говоря, чудаками. В конце 1975 года бойкий конгрессмен Кох жаловался с трибуны в палате представителей. И было на что. Он, озабоченный судьбами законности в великой республике, поймал за лацкан пиджака ревнителя оной от ЦРУ – Хелмса. Кох, памятуя, что в тайное ведомство вцепились комиссии конгресса, осведомился у Хелмса о численности служащих и бюджете ЦРУ. Высвобождая лацкан, Хелмс процедил:

– На такие вопросы мы не отвечаем.

– Как, – подпрыгнул Кох, – вы говорите, что я, депутат конгресса, не имею права знать бюджет, за который отдаю свой голос? Следовательно, когда я голосую, то не знаю, за что голосую?

– Разумеется… – презрительно скривил рот Хелмс, – наши ассигнования включены в большие ассигнования по другим ведомствам, и вы, конечно, не знаете.

– Выходит, что они могут проходить по статьям социального обеспечения?

– Пока мы не обращались к ним, но вы подали недурную идею.

Небрежно потрепав по плечу лишившегося дара речи конгрессмена, величественный Хелмс прошествовал дальше, а Кох, оправившись, бросился в палату представителей, где и рассказал о диалоге, воспроизведенном выше текстуально. Однако небо не рухнуло на землю и под Капитолийским холмом не раздался гул, возвещающий о землетрясении. Седовласые сенаторы и шустрые конгрессмены в подавляющем большинстве отлично знают каучуковую растяжимость американских законов, незыблемых разве для простаков. Таковым и оказался упомянутый Кох, который взывал к своим коллегам – потребовать наконец от ЦРУ, ФБР и прочих их собратьев сообщить, сколько средств налогоплательщиков идет на их работу.

«Ведь вот чего вы боитесь по обе стороны прохода и о чем некоторые из вас говорили: „Ну, если мы сделаем это, то это будет лишь первый шаг“, – с завидной наивностью увещевал Кох государственных мужей. – Возможно, так, однако, каков бы ни был второй шаг, палата представителей желает сделать его, а если он окажется последним шагом, то пусть так и будет. Если палата представителей решит, что ей нужно больше информации, она должна проголосовать за это.

Что в этом плохого? Ведь именно это называется демократической системой, а нас выбирают сюда, чтобы мы были ее частью» [304].

Совершенно напрасно г-н Кох стыдил 434 конгрессменов, своих коллег, и взывал к их гражданским чувствам. Никто, надо думать, не опустил глаза. Сидевшие перед трибуной отлично понимали, что тайная полиция – оплот порядка, существующего в США, который дает им безбедное существование, а иным, особо отличившимся конформизмом, открывает перспективы продвижения по служебной лестнице. Одно дело – высокая риторика насчет демократии перед избирателями и за рубежом, другое – реальная жизнь. «Пожелать», как выразился Кох, сделать некий шаг и попытаться всерьез влезть в тайные дела ЦРУ и К° – самое последнее, на что пошли бы государственные мужи, собравшиеся в зале. Никто и не помыслил, чтобы поставить вопрос на голосование и тем самым усомниться в святости дела тайной полиции.

Больше того, было бы величайшим безрассудством предъявлять на обозрение высшую мораль, объявив на нее монополию, и, живя в стеклянном доме, бросаться камнями в безнравственных мастеров и подмастерьев дел сыскных. По великому множеству причин в том юбилейном 1976 году, отмеченном и трудами комиссий Черча и Пайка, прожектора американских средств массовой информации рельефно высветили более чем скромные формы соблазнительной, по критериям США, блондинки Элизабет Рей. Молодая женщина, работавшая, по бухгалтерским ведомостям, секретаршей под куполом Капитолия, гордо созналась, что за все время она и не притрагивалась к пишущей машинке. Однако предприимчивая Элизабет сумела надиктовать на магнитофонную ленту книгу о своих трудах здесь, в Капитолии, и вблизи него. Она снесла рукопись издателю, видимых последствий не случилось, пока не грянул год 1976-й. В славный юбилейный год в редакции «Вашингтон пост» Элизабет, изможденная многолетними трудами, нашла теплый прием и понимание.

Читающей Америке всего за 1 доллар 25 центов издательство «Делл» преподнесло душераздирающий шедевр «Дополнительные вознаграждения в Вашингтоне». Это введение в политическую порнографию с лихвой объясняет, где и почему проведены границы любознательности конгресса.

Рецензент волнующего произведения отмечал: «Если вам когда-либо приходилось видеть, как служитель передавал сенатору записку и вызывал его из зала, в то время когда он произносил важную политическую речь, вы, несомненно, по своей наивности предполагали, как и я, что ничто, за исключением разве ядерного нападения или стихийного бедствия, не могло прервать его выступления. Рекомендую быть более мудрым. В девяти случаях из десяти то, наверно, была Элизабет, заглянувшая со словечком одобрения: „Мне просто захотелось взглянуть, как ты чувствуешь себя, и сказать привет!“ Разве можно быть уверенным, что это плохо для демократии? Замшелые старики сенаторы возвращаются на свои места, излучая добрые чувства и преисполненные снисходительности к своим избирателям».