Клетка для мятежника, стр. 108

Сейчас в комнате было почти негде повернуться. Хотя официально иерархи церкви отослали целителей и лекарей, те оставались в спальне, возможно, желая присутствовать при историческом событии — кончине епископа.

Только событие, хоть и историческое, предвещало беду... Годфри знал, что запомнит его на всю жизнь как самое большое несчастье.

Со всей страны собрались архидьяконы, дьяконы и аббаты, извещенные о смертельной болезни Брома. Самые старшие из них преклонили колени вокруг огромной постели, сложив руки, вознося молитвы. За открытыми дверями теснились простые священнослужители со свечами в руках.

Годфри провел многие часы у постели Брома в одиночестве; лишь Френсис иногда разделял его бдение. Эти одинокие молитвы были свидетельством того, что Годфри верен своему обещанию: он примет епископскую мантию, как того желал Бром.

Теперь же, как испуганный ребенок, он следил, как поднимается и опадает грудь больного, зная, что каждый вдох может оказаться последним.

И вот это случилось... Бром был мертв.

Липкий запах ладана пропитывал все в комнате. Годфри следил, как врач подошел к постели, положил руку на горло Брома, постоял и отошел.

Годфри склонил голову, стараясь не замечать, как изменилась тональность молитв. Даже закрыв глаза, он чувствовал начавшееся вокруг него движение: священнослужители один за другим подходили к умершему и осеняли его знаком триума. Годфри точно уловил момент, когда остался один.

Он поднялся на ноги, чувствуя боль в коленях и жалея, что боль не может отвлечь его от того, что ему предстоит. Решительно повернувшись к мертвому телу, он начертил в воздухе знак триума, прощаясь с Бромом, потом двинулся к открытой двери и ожидающим его в торжественном молчании священникам.

Хотя ему ничего не говорили, Годфри знал, что к этому моменту были сделаны необходимые приготовления. Он знал, насколько важно предстоящее, насколько срочно должен он занять место Брома. Как ни странно, теперь, когда епископ был мертв, Годфри, хоть и молился непрестанно о том, чтобы этот момент никогда не наступил, страстно желал, чтобы все совершилось как можно скорее.

При его приближении священнослужители расступились; на лицах их было написано приятие. Независимо от решения Брома все они были согласны с кандидатурой Годфри. Священники попарно начали двигаться в сторону часовни, и Годфри оказался в середине процессии: всего лишь один из священников, направляющихся служить мессу.

Часовня была готова к церемонии: как будто было заранее известно, что Бром умрет в самый темный час ночи. Высокие толстые свечи окружали алтарь, роскошные покровы были усыпаны цветами. Воздух здесь был более прохладным, и Годфри смог перевести дыхание, но облегчение было недолгим.

Его подвели к алтарю. Четверо старейших аббатов прислуживали Годфри, снимая с него стихарь, омывая его руки и ноги и вытирая мягчайшим полотном — все в полном молчании. Потом началось облачение в новые одежды, и священники запели гимн, который Годфри всегда очень любил. Годфри погрузился в мягкие, ласкающие звуки и позволил себе немного отвлечься от происходящего, вспомнив о главном, ради чего он здесь: подняв глаза, он стал смотреть на триум на восточной стене часовни.

Он стал священником из-за своей любви к богам. Эта любовь, так же как долг и послушание, вела его от одного сана к другому, возвышала в церковной иерархии в самые тяжелые для страны времена. Однако стоял он здесь сегодня из любви к истине, одетый в мантию, которую он всегда будет считать одолженной у другого человека... Из любви к истине и из всеобъемлющего, непреодолимого желания свободы.

Мелодия гимна изменилась, поднимая его ввысь, на то место, которое он должен был занять. Годфри едва заметно вздрогнул, когда началась церемония, когда символы его нового служения были ему вручены. Он отвечал на вопросы, предписанные обрядом, твердым и уверенным голосом, и когда ему поднесли для поцелуя триум, Годфри коснулся его губами с благоговением, переполняющим его сердце. Начав служить мессу, он вложил в свой голос всю страсть, подобающую священному таинству, и когда священники по очереди возлагали руки ему на голову, благословляя его, Годфри почувствовал, как божественная благодать заполнила все его существо.

Когда аббаты повернули его лицом к братьям, когда он увидел надежду, сияющую в глазах, он не мог сдержать слез, оплакивая насмешку над священным саном, собственное святотатство, преступление, в котором он был повинен перед человеком, которого чтил превыше всех остальных.

— Прости меня, — прошептал Годфри под звуки торжественного ликующего песнопения, — прости меня, отец Эйден.

Священники вывели нового епископа из часовни как раз в момент, когда первый солнечный луч провозгласил начало нового дня. Годфри, глядя на встающее светило в окно галереи, мог только молиться, чтобы перед ним действительно открылся путь к свободе.

Глава 32

Финлей считал дни и присматривался к ориентирам, пытаясь определить, где они находятся и сколько времени им еще добираться до Анклава. Каждый раз на закате он высматривал горы, надеясь увидеть наконец все еще покрытые снегом и льдом вершины.

Ему все время казалось, что за ними следят. Нет, даже не следят, а преследуют. Он постоянно спрашивал об этом брата, и тот каждый раз останавливался и внимательно оглядывал окрестности колдовским зрением, но ни разу не обнаружил признаков того, что им не удалось скрыться от преследователей.

Бывали дни, когда Финлею хотелось выть, а иногда он подумывал о том, чтобы найти крепкое дерево и побиться головой о ствол; не давала ему сделать это только мысль о том, что Эндрю спросит о причине, а объяснить все мальчику было бы даже труднее, чем заставить брата нарушить молчание.

Финлей снова оказался в роли наблюдателя, свидетеля странной игры, которая разыгрывалась вокруг него. Дженн большую часть времени оставалась без сознания, а когда приходила в себя, никого не узнавала и бредила. Эндрю не отходил от матери, держал ее за руку, пытался иногда влить ей в рот хоть несколько капель воды, а когда Финлей перевязывал раны Дженн, стремился услужить, чем только мог.

Роберт, с мрачным и непроницаемым лицом, походил на грозовую тучу, которая только и ищет места, куда бы метнуть молнию. Он отвечал на вопросы, иногда сам их задавал, а когда думал, будто Финлей не видит, погружался в чтение книги, которую всегда держал за пазухой.

Три дня они скакали без передышки; Роберт вез Дженн, передавая ее Финлею, только когда его конь совсем уставал. На четвертое утро им попался постоялый двор, где удалось купить свежих лошадей; поэтому они продолжали двигаться еще несколько часов после того, как солнце село. Лес остался позади, путники пробирались между холмами, окружающими озеро. Дорогу выбирал не Финлей: ему приходилось целиком положиться на колдовские способности Роберта в надежде, что тот сумеет найти маршрут, пролегающий вдали от деревень и ферм. Снова они были невидимками, почти не оставляющими следов там, где проезжали.

Каково это — чувствовать себя свободным человеком? Прошло пятнадцать лет... так долго, а он словно и не заметил...

— Мы остановимся здесь.

Голос Роберта ворвался в мысли Финлея, полные безмолвного ужаса. Соскользнув с коня, Финлей занялся приготовлениями к ночлегу.

Дженн не становилось лучше, хоть Финлей и уверял, что ее раны заживают. Эндрю казалось, что ее лицо все так же бледно, а стоны, когда ночью она металась в бреду, все такие же громкие. Не раз случалось, что Роберт, опустившись рядом с ней на колени и взяв Дженн за руку, облегчал ее страдания своей колдовской силой; тогда Дженн успокаивалась, ее дыхание становилось более глубоким, и она погружалась в спокойный сои.

И все же путешествие могло ее убить...

Пока Финлей перевязывал раны Дженн, хотя для Эндрю оставалось загадкой, что тот видит в скудном ночном свете, сам Эндрю занимался устройством ночлега. Впрочем, после всего пережитого ему трудно было не оглядываться каждую минуту через плечо, собирая дрова; мучили его и сомнения в том, что Финлей, который не был целителем, все же сумеет оказать Дженн необходимую помощь.