Языки Пао, стр. 13

— А-а… — одобрительно сказал Бустамонте.

— Слоговая азбука будет богата гортанными звуками и резкими гласными. Некоторое количество ключевых идей будут синонимичны, такие как: «удовольствие — преодоление сопротивления — приятное расслабление» и «стыд

— чужестранец и соперник». Даже воинственность вояк Батмарша покажется шуткой по сравнению с боевым духом будущих паонитов.

— Да-да, — вздохнул Бустамонте, — начинаю понимать…

— Еще одна область должна быть отведена для другого поселения, где говорить будут уже на ином языке, — сказал мимоходом Палафокс. — С этой целью необходима грамматика чрезвычайно сложная, но вместе с тем последовательная и логичная. Вокабулы должны быть обособлены, но объединены жесткими правилами соподчинения. И что в результате? Когда сообщество людей, в сознании которых при помощи языка заложены подобные представления, снабжается соответствующими приспособлениями, технический прогресс становится просто неизбежным. А в случае, если вы вознамеритесь искать внепланетные рынки сбыта, то возникает надобность в отряде пилотов и торговцев. Необходим третий язык, с упором на систему числительных, с изощренными выражениями почтения, дабы обучиться льстить, со словарем, богатым омофонами 2, которые сделают возможными языковые двусмысленности, и с чередованием звуков в морфемах, подчеркивающим похожее чередование событий в человеческом обществе. Во всех этих языках семантика будет формировать человеческие характеры. Для касты военных словосочетание «удачливый человек» будет синонимично другому: «победитель в жестоком бою». Для представителей клана производственников оно же будет означать «успешный производитель». Для торговцев эквивалентом этого словосочетания будет «человек, трудно поддающийся уговорам». И такие влияния будут пронизывать любой язык. Естественно, они не смогут с одинаковой силой воздействовать на сознание любого индивидуума, но на массу в целом — бесспорно.

— Великолепно! — воскликнул Бустамонте, совершенно захваченный идеей Палафокса. — Вот истинная инженерия человеческих душ!

Палафокс подошел к окну и стал глядеть на Реку Ветров. Он слегка улыбался, его черные глаза, всегда такие жесткие и суровые, затуманились. На одно мгновение Бустамонте увидел его настоящий возраст — вдвое или даже втрое больше, чем возраст самого Бустамонте, — но лишь на мгновение. Когда Палафокс снова повернулся, лицо его было как обычно бесстрастно.

— Вы понимаете, что я говорю сейчас просто наобум — так сказать, формулирую общие черты идеи. Необходим детально разработанный план. Должны быть синтезированы новые языки. Должен быть подготовлен штат инструкторов для обучения этим языкам. В этом я могу положиться на своих сыновей. Нужно создать еще одну группу, или выделить из основной группы, — группу элитарных координаторов, в совершенстве владеющих всеми языками. Эта группа станет управлять корпорацией в помощь вашим гражданским службам.

Бустамонте вздул щеки:

— Ну… возможно. Настолько далеко заходящие полномочия этой группы кажутся мне нецелесообразными. Достаточно, если мы создадим военную силу, которая будет в состоянии смять Эбана Бузбека и его бандитов!

Правитель Пао вскочил на ноги и в волнении зашагал взад-вперед по комнате. Вдруг он резко остановился и лукаво поглядел на Палафокса:

— Мы должны обсудить еще один вопрос: какова плата за ваши услуги?

— Шесть сотен женщин ежемесячно, — мягко ответил Палафокс, — физически и умственно развитых, в возрасте от четырнадцати до двадцати четырех лет. Время контракта не будет превышать пятнадцати лет, отправка их назад на Пао вместе с нестандартными сыновьями и отпрысками женского пола гарантируется.

Бустамонте с понимающей усмешкой покачал головой:

— Шестьсот в месяц — не слишком ли это много?

Палафокс ответил пылающим взглядом. Бустамонте, осознав свою оплошность, поспешно добавил:

— Тем не менее, я согласен с этой цифрой. Но вы взамен возвратите моего любимого племянника Берана, чтобы на Пао он мог подготовиться к дальнейшей карьере.

— В качестве посетителя дна морского?

— Мы должны исходить из реального положения дел, — пробормотал Бустамонте.

— Согласен с вами, — бесцветным голосом сказал Палафокс, — и оно диктует, что Беран Панаспер, Панарх Пао, должен продолжить образование на Брейкнессе.

Бустамонте отчаянно запротестовал, Палафокс отвечал резко. Он держался презрительно-спокойно, и в конце концов Бустамонте был вынужден согласиться на его условия.

Сделку отсняли на кинопленку и стороны расстались если не дружелюбно, то, по крайней мере, довольные друг другом.

10

Зима на Брейкнессе была суровой и холодной, негустые облака бежали вниз по Реке Ветров, град, мелкий как песок, свистел в скалах. Солнце показывалось лишь ненадолго над громадным скальным зубом на юге долины, и почти весь день Институт Брейкнесса был погружен во мрак.

Пять раз приходила унылая зима, пока Беран Панаспер не приобрел основы образования в Институте.

Первые два года Беран жил в резиденции Палафокса, и все силы отдавал изучению языка. Его собственные представления о функции речи оказались для него бесполезными, ибо языки Брейкнесса и Пао различались слишком сильно. Язык Пао был из так называемых «полисинтетических», где корни, присоединяя приставки, суффиксы и окончания, меняли значение. Язык Брейкнесса был по своей сути «аналитическим», но уникальным в том отношении, что личность говорящего была как бы основой синтаксиса — это обеспечивало логическую стройность и простоту. Поскольку человеческое «я» подразумевалось всей структурой высказывания, отпадала необходимость в местоимении «я». Прочих личных местоимений также не существовало, за исключением некоторых конструкций третьего лица — хотя в действительности они состояли из существительных. В языке отсутствовало отрицание — вместо него существовало множество антонимичных пар, например, «иди» и «оставайся». Не было и пассивного залога — любая идея была обособленной: «ударить», «получить удар». Словарь был чрезвычайно богат словами, обозначающими мыслительные операции, но практически начисто отсутствовали лексические единицы, соответствующие эмоциональным состояниям человека. Если вдруг Магистр Брейкнесса решался приоткрыть свою индивидуалистическую камеру-одиночку и обнаружить перед собеседником свое настроение, он был вынужден прибегать к неловкому многословию.

Такие обычные для паонитов понятия, как «гнев», «радость», «любовь», «горе» в словаре Брейкнесса не имели аналогов. Однако были слова для обозначения сотни способов логического мышления — тонкости, непонятные для паонита. Различие это настолько поразило Берана, что временами он опасался за свою личность, за целостность своего «я». Недели напролет Фанчиэль объяснял, иллюстрировал, перефразировал, понемножку Беран усваивал чуждый ему образ мысли — и Брейкнесс становился для него все понятнее…

Однажды его призвал Палафокс и объявил, что познания Берана в языке достаточны для того, чтобы начать образование в Институте, что он должен незамедлительно стать учеником начальной ступени.

Беран вдруг почувствовал себя покинутым, брошенным… В доме Палафокса он чувствовал себя в безопасности, хотя ему было и невесело — что же будет в Институте?

Палафокс отпустил его, и через полчаса Фанчиэль уже проводил его к большому квадратному зданию из туфа, проследил, как он зарегистрировался и обосновался в комнате студенческого общежития. Затем Фанчиэль ушел, и с тех пор Беран не видел ни его, ни Палафокса.

Так начался новый период жизни Берана на Брейкнессе. До сих пор за его образованием следили домашние наставники-паониты. Никогда он не принимал участия в традиционном паонитском процессе обучения, когда тысячи детишек скандировали в унисон — младшие выкрикивали числа: «Ай! Шрай! Вида! Мина! Нона! Дрона! Хиван! Импле!», старшие распевали эпические саги, чем, в сущности, и ограничивалось все паонитское образование. Поэтому Беран, пройди он через это, мог бы быть еще более поражен обычаями Института. Здесь каждый юноша воспринимался как личность, как индивидуальность, как одинокая звезда в безбрежности Космоса. Беран жил сам по себе, обособленный от прочих во всем, что касалось рутины. Когда возникала случайная общая беседа, то для того, чтобы ее поддержать, необходимо было привнести в дискуссию новую и оригинальную идею. И чем менее ортодоксальной она была, тем более яростно ее атаковали. Тот, кто выдвинул идею, должен был ее защищать, не выходя, однако, из границ логики. Если это ему удавалось, его престиж увеличивался. Если юноша терпел поражение — его престиж существенно страдал.