Костры амбиций, стр. 130

В глазах Крамера Мартин был такой невозмутимый, отчаянный ирландец, какого вообще невозможно представить себе веселым, разве что в пьяном виде. Да и то, он пьяный, наверно, злобствует и нарывается. Но сегодня утром Мартину явно весело. Беспощадные добермановские глазки округлились, сияют. Радуется, как малое дитя.

— Стоим мы там в вестибюле, толкуем с двумя швейцарами, — рассказывает он, — и вдруг — дззз! Кнопка такая загорается, и один из швейцаров с места бегом прямо в дверь, будто у него ракета в заднице, свистит в свисток, рукой машет, такси останавливает.

Рассказывая, Мартин смотрит Берни Фицгиббону прямо в лицо. Они вчетвером — Мартин, Фицгиббон, Гольдберг и Крамер — находятся у Фицгиббона в кабинете. Фицгиббон, как и положено начальнику Отдела опасных преступлений в Окружной прокуратуре, — крепкий, атлетичный ирландец смуглого подвида, с квадратным подбородком, густыми темными волосами и черными глазами. Он много и с готовностью улыбается, но его улыбка — не средство расположить к себе собеседника, а уверенная усмешка атлета. И сейчас рассказу Мартина с этими его дурацкими, наивными подробностями, Фицгиббон, конечно, улыбается, просто потому что Мартин принадлежит к другой, особенной разновидности неустрашимых маленьких ирландцев, которую он больше всего понимает и ценит. Их в комнате два ирландца, Мартин и Фицгиббон, и два еврея, Гольдберг и он, но на самом деле они здесь, можно считать, все четверо ирландцы. Я-то пока еще еврей, думает Крамер, но только не в этих стенах. Полицейские все превращаются в ирландцев, и евреи вроде Гольдберга, и итальянцы, и латиноамериканцы, и негры. Да, даже негры; никто не понимает душу участковых комиссаров, которые, как правило, — темнокожие, потому что у них под темной кожей прячется ирландская суть. То же самое относится к помощникам окружных прокуроров в отделах особо опасных преступлений. Если ты работаешь там, ты — ирландец. В целом среди населения Нью-Йорка количество ирландцев становится все меньше. Еще двадцать лет назад они доминировали в политической жизни Бронкса, Куинса, Бруклина и значительной части Манхэттена — теперь под их влиянием остался только небольшой район Вест-Сайда, где в водах Гудзона гниют заброшенные пристани и затоны. Все известные Крамеру ирландцы, работающие в полиции Бронкса, и Мартин в том числе, живут на Лонг-Айленде или где-нибудь в Доббс-Ферри и оттуда ездят на работу в город. Берни Фицгиббон и Джимми Коуфи — последние динозавры. Теперь в правоохранительной службе Бронкса пошли в ход итальянцы и евреи. Но все равно на Окружном полицейском управлении и на Отделе особо опасных преступлений лежит — и наверное будет лежать до скончания века — ирландская печать. Там все слегка сдвинутые на ирландской невозмутимой отваге. Зовут сами себя «ослами», это обычное прозвище ирландцев-"ослы". Они им даже гордятся, в то же время как бы признавая свои слабости. Потому что понятно: ирландская отвага — это отвага не льва, а осла. В полиции или в Отделе особо опасных преступлений пусть ты и залез в бутылку, все равно ни шагу назад! Стоишь намертво. Этим-то и страшны даже самые мелкотравчатые, самые ничтожные из их породы. Заняв позицию, они готовы за нее драться. И кто хочет с ними поспорить, вынужден тоже ввязаться в драку. А на бедной нашей планете маловато людей, которым охота драться. Другая сторона этого же качества — верность. Если один попал в переделку, товарищи от него не отвернутся. Ну, может, оно и не совсем так, но нужен полный облом, чтобы ирландцы бросились спасать собственную шкуру. Среди полицейских это железно, и прокурорские помощники из Отдела особо опасных преступлений пользуются такой же репутацией. Верность — вещь надежная. А ирландская верность — скала, монолит. Ослиный кодекс чести. Евреи, итальянцы, негры и пуэрториканцы его перенимают, усваивают и тоже превращаются в стопроцентных «ослов». И еще ирландцы обожают потчевать друг друга россказнями о своих боевых подвигах, так что сейчас, когда «осел» Мартин рассказывает, а «осел» Фицгиббон и «осел» Гольдберг развесили уши, не хватает только выпивки для полноты картины. Чтобы напиться до сентиментальности, или до злобного бешенства. Нет, возражает сам себе Крамер. Им и выпивки не нужно. Они и без того пьяны от самодовольства — вот, мол, мы какие, к полной матери, отчаянные молодцы.

— Я поспрашивал одного из этих парней, швейцаров, — продолжает Мартин, — пока мы там торчали. Потому что эта гнида Мак-Кой заставил нас прождать внизу пятнадцать минут. Так вот, у них там на каждом этаже по две кнопки, одна — вызов лифта, другая — такси. Ты нажимаешь, и чертов ихний швейцар выскакивает на улицу, машет и свистит. Ну, в конце концов мы все-таки дождались, вошли в лифт, и тут я спохватился, что не знаю, на каком этаже он живет, Мак-Кой этот. Выглянул из лифта, говорю швейцару: «На какой этаж нам подняться?». А он отвечает: «Мы вас поднимем». Представляете? Мы вас поднимем. В кабине можешь перебрать все кнопки, и толку — чуть. Чтобы лифт поехал, швейцар должен нажать кнопку у себя на пульте. Пусть ты даже там живешь и хочешь заглянуть в гости к соседу, ты не можешь просто так зайти в лифт и подняться на его этаж. Не то чтобы там, конечно, такая публика жила, которая друг к другу в гости наведывается за ради потрепаться. Словом, Мак-Кой этот живет на десятом этаже. Поднимаемся, дверцы раскрываются, и мы в такой небольшой комнатке. Не на площадке, не на лестнице, а в комнатке. И из нее только одна дверь. У них на этаж лифт поднимает, блин, прямо в ихнюю квартиру.

— Тебя, Марти, смолоду ограждали от грубых реалий жизни, — говорит Берни Фицгиббон.

— Мало ограждали, блин, я так считаю, — отвечает Мартин. — Позвонили мы. Открывает горничная в форме, пуэрториканка или южноамериканка, вроде того. А у них, как входишь в холл, — тут тебе и мрамор, и деревянные панели на стенах, и такая лестница идет на верхний этаж, ну прямо, блин, как в кино. Потоптались мы на мраморном полу, покуда господин не решил, что, пожалуй, с нас довольно, и сходит он по лестнице вниз, эдак неторопливо, подбородок свой стопроцентный задрал прямо к потолку, вот ей-богу. Ты заметил, Дейви?