И явилось новое солнце, стр. 13

8. ПУСТОЙ РУКАВ

Когда все уже было кончено, я стал куда как проворнее: перевернул Идас на спину, пощупал пульс, несколько раз резко надавил на грудь, чтобы заставить сердце снова забиться, – и все абсолютно впустую. Пульса я не нащупал, а изо рта ее исходил сильный запах яда.

Яд она, должно быть, прятала на теле. Не в рубашке, если только еще в темноте она не положила ампулу себе в рот, чтобы раздавить и проглотить ее в случае провала своих замыслов. Может быть, в волосах, хотя они казались слишком короткими, чтобы прятать в них что-либо, или на поясе. Из любого места она могла легко достать его и поднести незаметно ко рту, когда зализывала рану на руке.

Помня, что случилось при попытке оживления стюарда, я не решился воскрешать ее. Я обыскал тело, но не нашел, в сущности, ничего, кроме девяти золотых хризосов, которые ссыпал в кармашек на ножнах. Она сказала, что отдала один хризос нанятому матросу; вполне логично было предположить, что Абайя (или какой-нибудь из его министров, пославший Идас) снабдил ее десятью. Разрезав сапоги, я обнаружил, что ступни ее были длинными и перепончатыми. Я раскромсал сапоги на куски, обыскав их так же тщательно, как она обыскивала мои вещи пару страж назад, но нашел не больше, чем она.

Присев на свою койку и глядя на ее тело, я думал, как странно, что я обманулся, и обманула меня не столько Идас, сколько мое собственное воспоминание об ундине, которая освободила меня из ненюфаров Гьолла и приветствовала у брода. Та была великаншей; поэтому Идас показалась мне рослым юношей, а не гигантской девочкой, хотя у Балдандерса в башне сидел похожий ребенок – но мальчик, и гораздо младше ее.

Волосы у ундины были зеленые, а не белые; наверно, в этом-то все и дело. Мне бы вспомнить, что такого глубокого и чистого зеленого цвета не бывает у волос или шерсти людей и зверей, а если встречается, то вызван он водорослями, как, например, цвет крови зеленого человека в Сальтусе. Если оставить веревку в пруду, она вскоре позеленеет; какой же я дурак!

О смерти Идас следовало сообщить. Первой моей мыслью было поговорить с капитаном, заручившись его благосклонным вниманием через Барбатуса или Фамулимус. Но стоило мне закрыть за собой дверь, как я понял, что так познакомиться с ним невозможно. Наша беседа в их каюте была для них первой встречей со мной; значит, для меня то была последняя встреча с ними. Налаживать связь с капитаном мне предстояло другим способом – сперва удостоверить свою личность и доложить о случившемся. Идас сказала, что внизу ведутся работы по устранению неисправностей, и наверняка за ними присматривает кто-то из старших чинов. Я снова спустился по шаткой лестнице, на этот раз пройдя мимо зверинца вниз, где воздух был еще более теплым и влажным.

Странно, конечно, но я каким-то образом почувствовал, что мой вес, сколь малым он ни был на уровне моей каюты, все уменьшался по мере того, как я сходил по ступеням. Ранее, взбираясь по снастям, я заметил, как теряю свой вес при подъеме; из этого следовало, что я должен тяжелеть при погружении ярус за ярусом в глубь корабля. Могу лишь сказать, что мои ожидания не оправдались или (по крайней мере мне так казалось), вернее, оправдались с точностью до наоборот.

Вскоре ниже по лестнице я услышал шаги. Если я и научился чему-то за несколько прошедших страж, так это тому, что первый встречный может оказаться моей погибелью. Я остановился прислушаться и вынул пистолет.

Стоило мне остановиться, как тихое звяканье металла прекратилось, затем послышалось снова, редкое и неверное: тот, кто поднимался по лестнице, часто оступался. Раздался звон, словно упал меч или шлем, и шаги на некоторое время смолкли, а потом раздались опять. Я направлялся туда, откуда кто-то убегал, в этом не было сомнения. Здравый смысл подсказывал мне, что я тоже должен бежать, но я медлил, будучи слишком самонадеянным, чтобы отступать перед неизвестностью.

Ждать долго не пришлось. Вскоре я увидел под собой человека в доспехе, поднимавшегося в лихорадочной спешке. Еще через мгновение нас разделяли лишь два пролета, и я хорошо разглядел его: у него не хватало правой руки, она, казалось, была вырвана из плеча, потому что из-под наплечия доспеха торчали какие-то кровоточащие лохмотья.

По-моему, не стоило бояться нападения со стороны раненого и напуганного человека, и еще менее вероятно, что он сам сможет убежать, если углядит во мне опасность. Я вложил пистолет в кобуру и окликнул его, спросив, что с ним и не могу ли я ему помочь.

Он остановился, подняв на меня взгляд из-под забрала. Это был Сидеро, и его сильно трясло.

– Ты верен? – прокричал он.

– Чему, друг? Я не причиню тебе вреда, если ты об этом.

– Кораблю!

Мне показалось бессмысленным провозглашать верность тому, что является не более чем вещью иеродулов, хоть и очень большой; но обсуждать такие материи сейчас было явно не время.

– Конечно! – ответил я. – Верен до гроба, если нужно.

Мысленно я попросил прощения у мастера Мальрубиуса, который некогда пытался научить меня верности.

Сидеро снова стал взбираться по ступенькам, теперь чуть медленнее и спокойнее, но все так же оступаясь. Теперь, когда он подошел ближе, я понял, что темная густая жидкость, которую я принял за человеческую кровь, была более тягучей и скорее зеленовато-черной, чем алой. В лохмотьях же, которые показались мне обрывками плоти, виднелись проводки, обмотанные чем-то похожим на вату.

Выходит, Сидеро был андроидом, автоматоном в образе человека, как мой давнишний приятель Иона. Я выругал себя за то, что не понял этого раньше, и все же вздохнул с облегчением – я уже насмотрелся на кровь в каюте наверху.

Тем временем Сидеро преодолел последние ступени и взошел на площадку, где стоял я. Подойдя ближе, он остановился, покачнувшись. Грубоватым, требовательным голосом, который невольно появляется у того, кто надеется подбодрить и вызвать к себе доверие, я велел ему показать мне свое плечо. Он повиновался, и я застыл от изумления.

Если написать просто, что там зияла дыра, боюсь, это прозвучит так, словно оно было полым, как, говорят, наши кости. Там же была пустота. Тоненькие проволочки и клочья ткани, пропитанные темной жидкостью, торчали из металлического покрытия. Внутри же – ровным счетом ничего.

– Как же мне тебе помочь? – спросил я. – Такие раны мне не приходилось лечить.

Он, казалось, задумался. Я бы сказал, что его закрытое лицо не могло выражать никаких чувств; однако кое-что все же можно было понять по его жестам, наклону головы и игре теней, отбрасываемых забралом.

– Делай точно, как я тебе скажу. Сделаешь?

– Конечно, – согласился я. – Признаюсь, не так давно я поклялся, что когда-нибудь сброшу тебя с высоты, как ты сбросил меня. Но я не стану мстить раненому человеку.

Мне вспомнилось, как бедный Иона старался, чтобы его принимали за человека, каким его считал и я сам, и многие другие, и как страстно он хотел быть человеком на самом деле.

– Я должен довериться тебе, – сказал он.

Сидеро сделал шаг назад, и его грудь – все туловище – раскрылась, словно большой стальной цветок. Моему взору предстала пустота.

– Не понимаю, – повторил я. – Как я могу помочь тебе?

– Смотри.

Оставшейся рукой он указал на внутреннюю поверхность одного из лепестков-пластин, которые прикрывали его полую грудь.

– Видишь надписи?

– Да, линии и разноцветные рисунки. Но я ничего в них не смыслю.

Тогда он описал мне один сложный рисунок и соседние символы. Поискав немного, я нашел его.

– Вставь туда острый металлический предмет, – сказал он, – поверни по часовой стрелке, четверть оборота, но не больше.

Отверстие было очень узкое, но острие моего охотничьего ножа, вытертое об рубашку Идас, вполне подходило. Я ткнул им туда, куда указал Сидеро, и повернул так, как он велел. Черная жидкость стала сочиться из дыры гораздо медленнее.

Он описал мне второй рисунок на другой пластине; пока я искал нужный символ, я решился сообщить Сидеро, что никогда не слышал и не читал о таких существах, как он.