Вперёд, Дживз!, стр. 31

Дживз мечтательно посмотрел на встречные автомобили.

— Она — моя племянница, сэр. Если вы позволите, я осмелюсь попросить вас, сэр, не дёргать так резко руль. Мы чуть было не столкнулись с омнибусом.

ГЛАВА 7. Вместо штрафа

Улики были неопровержимы. Механизм закона сработал безупречно. Крючкотвор, поправив пенсне, грозившее слететь с носа, откашлялся, словно он был чахоточным, и сообщил нам дурные вести.

— Подсудимый Вустер, — сказал он (мне трудно передать словами, какие муки совести и какой стыд испытал Бертрам, услышав это обращение), — приговаривается к пяти фунтам штрафа.

— Ох, конечно! — сказал я. — О чём речь! Нет вопросов!

Я ужасно обрадовался, что дело разрешилось на такой разумной цифре. Посмотрев на то, что называют морем лиц, я увидел в последнем ряду Дживза.

Надёжный малый пришёл к своему молодому господину в трудный час, чтобы оказать ему поддержку.

— Послушай, Дживз, — крикнул я, — у тебя найдётся пятёрка? Я немного поиздержался.

— Молчать! — рявкнул придурок пристав.

— Нет, вы не поняли, — объяснил я. — Мне необходимо уточнить некоторые финансовые детали. Ты при деньгах, Дживз?

— Да, сэр.

— Молодчага!

— Вы друг подсудимого? — спросил крючкотвор.

— Я нахожусь в услужении у мистера Вустера, ваша честь, в качестве его камердинера.

— В таком случае заплатите штраф судебному клерку.

— Слушаюсь, ваша честь.

Крючкотвор холодно мне кивнул, как бы давая понять, что теперь меня можно не обувать в кандалы, и, ещё раз поправив съехавшее пенсне, одарил беднягу Сиппи одним из самых раздражённых взглядов, какие только доставались арестантам в полицейском суде на Бошер-стрит.

— Дело подсудимого Льва Троцкого, который, — он вновь неодобрительно покосился на Сиппи, — по моему глубокому убеждению, назвался вымышленным, фиктивным именем, кажется мне куда более серьёзным, чем предыдущее. Он обвиняется в неоправданном и жестоком избиении стража порядка. Свидетельские показания полицейского неопровержимо доказывают, что. подсудимый ударил его в живот, причинив сильную боль и, кроме того, помешав исполнению служебного долга. Я осведомлён, что в ночь ежегодной регаты между университетами Оксфордом и Кембриджем определённые поблажки традиционно гарантируются властями всем отдыхающим, но применение насилия и грубое хулиганство, допущенное подсудимым Троцким, не могут остаться безнаказанными. Таким образом, я приговариваю его вместо штрафа к тридцати дням тюремного заключения.

— Нет, послушайте… будь оно проклято, нельзя же так! — запротестовал бедняга Сиппи.

— Молчать! — рявкнул придурок пристав.

— Слушается следующее дело, — заявил крючкотвор. Так началась эта история.

Должен сказать, нам просто не повезло. Правда, я смутно помню некоторые детали, но произошло примерно следующее.

Хотя я, как правило, человек воздержанный, одну-единственную ночь в году я позволяю себе расслабиться и вспомнить, так сказать, утраченную молодость. Как вы уже догадались, ночь, о которой я говорю, наступает после регаты или, попросту говоря, лодочных гонок между студентами Оксфорда и Кембриджа. Каждый год в это время вы можете увидеть меня навеселе, а на этот раз, честно признаюсь, я немного перебрал, и когда встретил Сиппи на улице, был уже тёпленьким.

Сиппи, один из самых бесшабашных кутил, выглядел как в воду опущенный, и меня словно ножом по сердцу резануло. У меня сложилось впечатление, что он сильно озабочен, и мне стало жаль его до слёз.

— Берти, — сказал он, шагая рядом со мной по Пикадилли. — Душа, томясь под гнётом скорби, питается любой надеждой. — Должен вам сообщить, что Сиппи считает себя литератором (хотя во всём, что касается предметов первой необходимости, он полностью зависит от тёти, проживающей в загородном доме) и поэтому частенько разговаривает поэтическим языком. — Но моя душа не может питаться, потому что мне нечем её кормить. У меня не осталось надежды. Я погорел, Берти.

— Что стряслось, старина?

— Завтра я должен покинуть Лондон и уехать на три недели к совершенно жутким — я пойду дальше, — абсолютно невыносимым друзьям моей тёти Веры. Она мне это подстроила, и пусть проклятье племянника загубит все бутоны в её саду.

— Кто же эти исчадия ада? — спросил я.

— Семейство Принглов. В последний раз я гостил у них, когда мне было десять лет, но даже тогда они показались мне самыми занудными самодурами во всей Англии.

— Тяжёлый случай. Неудивительно, что ты совсем скис.

— Мир, — заявил Сиппи, — окрашен в серые тона. Как мне стряхнуть с себя грусть-тоску?

Именно в этот момент меня осенило. Мысль, пришедшая мне в голову, была достойна ночи после окончания регаты.

— Старина, — сказал я, — всё, что тебе нужно, это полицейский шлем.

— Ты думаешь?

— Я в этом уверен. Был бы я на твоём месте, я перешёл бы на другую сторону улицы и взял бы вон тот шлем, не тратя лишних слов.

— Но внутри него стоит полицейский. Я отчётливо его вижу.

— Что с того? — удивлённо спросил я. Мне был непонятен ход его мыслей.

Сиппи углубился в размышления.

— Мне кажется, ты абсолютно прав, — сказал он в конце концов. — Странно, что я не додумался до этого раньше. Ты действительно считаешь, что от шлема мне полегчает?

— Двух мнений быть не может.

— Тогда я пошёл, — сказал Сиппи, на удивление быстро приходя в прекрасное расположение духа.

Теперь вы разобрались в ситуации и понимаете, почему, перестав быть тюремной пташкой, я чувствовал угрызения совести. На двадцать пятом году жизни, в то время как перед ним открывались блестящие перспективы, все двери, и так далее, и тому подобное, Оливер Рэджинальд Сипперли угодил за решётку, а виноват в этом был я и никто кроме меня. Ведь это я смешал его с грязью, и теперь передо мной стоял один вопрос: как искупить свой грех?

Очевидно, первым делом необходимо было повидаться с Сиппи, чтобы узнать его последнее желание, ну и всё такое прочее. Потолкавшись и наведя справки, я в конце концов оказался в полутёмной комнате с белыми стенами и длинной скамьёй, на которой, закрыв голову руками, сидел Сиппи.

— Ну, как ты, старина? — спросил я голосом, которым принято говорить у постели умирающего.

— Я конченый человек, — заявил страдалец, становясь похожим на растёкшуюся яичницу-глазунью.

— Перестань. Всё не так плохо, как кажется с первого взгляда. По крайней мере у тебя хватило ума не назвать своего имени, так что никто не прочтёт о твоём аресте в газетах.

— Плевать я хотел на газеты. Меня волнует, как мне провести с Принглами три недели, начиная с сегодняшнего дня, если я буду сидеть в тюрьме, закованный в цепи и обутый в кандалы?

— Ты сам говорил, что не хочешь к ним ехать.

— Дело не в том, чего я хочу и чего не хочу, оболтус! Я должен к ним ехать! Если я у них не появлюсь, тётя Вера всё узнает. А как только она обнаружит, что вместо штрафа мне дали тридцать дней тюрьмы, со мной будет покончено.

Я, конечно, понимал, о чём он говорит.

— Знаешь, нам всё равно не придумать, как выкрутиться, — сказал я. — Тут нужен мощный ум. Мы должны посоветоваться с Дживзом.

И, разузнав у него кое-какие подробности, я пожал ему руку и пошёл домой.

— Дживз, — сказал я, когда в голове у меня немного прояснилось после особого коктейля, который он предусмотрительно приготовил к моему приходу, — я должен кое-что тебе рассказать, кое-что исключительно важное, кое-что затрагивающее жизненные интересы того, на кого ты всегда смотрел как… к которому ты всегда относился с… с кем ты… одним словом, так как сегодня я туго соображаю, о мистере Сипперли.

— Да, сэр?

— Мистер Сяпперли влипался, Дживз.