Дживс, вы — гений!, стр. 14

Он тихо вздохнул. Горько ему было слышать, что я собираюсь на веселое представление, ведь он жаждал увидеть, как я улепетываю что есть сил по Парк-Лейн, а меня настигает толпа с окровавленными ножами.

— Поеду туда на автомобиле. А вас отпускаю на весь вечер.

— Благодарю вас, сэр, — простонал он.

Все, я сдаюсь. Мое терпение лопнуло. Пусть хоть круглые сутки замышляет перерезать всю буржуазию, я ничего не имею против, но, черт меня возьми, почему при этом нельзя приветливо и жизнерадостно улыбаться? Я махнул рукой, что он может идти, а сам направился в гараж и вывел машину.

До Бристоля было миль тридцать, я быстро туда доехал и успел очень приятно пообедать перед театром. Давали музыкальную комедию, я ее несколько раз видел в Лондоне, но и сейчас посмотрел с большим удовольствием, так что домой я отправился бодрый и отдохнувший.

Было уже около полуночи, когда я добрался до своей сельской хижины; я чуть не засыпал на ходу, и потому, не теряя времени, зажег свечку и стал подниматься наверх. Помню, открывая дверь спальни, я еще подумал: эх, как же сладко я сейчас засну, хотел плюхнуться в постель, но кто-то вдруг поднялся с нее и сел.

Я выронил свечу, и комната погрузилась в потемки. Однако я все же успел кое-что разглядеть, и разглядеть достаточно ясно.

Хотите знать, кто сидел на моей кровати? Полина Стоукер собственной персоной, в моей лиловой пижаме с золотыми полосками.

ГЛАВА 7. Берти принимает гостью

Мужчины по-разному относятся к появлению в их спальне барышень после полуночи. Одним это нравится, другим нет. Лично мне не понравилось. Наверное, это старая добрая пуританская закваска древнего рода Вустеров. Я принял суровый вид и посмотрел на нее с осуждением. Эффект, конечно, нулевой, потому что темнота в спальне хоть глаз выколи.

— Это еще что? Ты здесь зачем? Почему?

— Да не волнуйся ты.

— Ах, не волнуйся?

— Так надо.

— Ах, так надо? — повторил я, не пытаясь скрыть сарказма. Мне страшно хотелось уязвить ее.

Попытался нашарить на полу свечку и вдруг испуганно вскрикнул.

— Тихо ты!

— Но на полу труп!

— Никакого трупа нет, я бы заметила.

— Говорю тебе, труп. Я искал свечу и наткнулся на что-то холодное, мокрое и неподвижное.

— А, это мой купальный костюм.

— Что? Твой купальный костюм?

— Ты что же думаешь, я прилетела с яхты самолетом?

— Ты добиралась вплавь?

— Ну да.

— Когда приплыла?

— С полчаса назад.

Со свойственным мне трезвым рационализмом я сразу же перешел к сути.

— Зачем? — спросил я.

Спичка вспыхнула, загорелась свеча и слабо осветила кровать. Я снова увидел свою пижаму и, признаюсь вам, невольно залюбовался — очень нарядная вещь. Полина смуглая шатенка с темными глазами, и лиловый цвет ей к лицу. Я и сказал ей об этом, я всегда рад сказать человеку приятное, тем более если это правда.

— Неплохо смотришься в моей одежке.

— Спасибо.

Она задула спичку и с любопытством посмотрела на меня:

— Знаешь, Берти, с тобой надо что-то делать.

— То есть?

— Поместить тебя в какой-нибудь дом.

— А я и нахожусь в доме, -ответил я сухо и довольно находчиво. — В своем собственном. И хотел бы понять, что в нем делаешь ты?

Она по— женски ушла от ответа:

— Объясни мне, пожалуйста, зачем тебе понадобилось целовать меня на глазах у папы? И не вздумай говорить, что тебя ослепила моя неземная красота. Глупость, беспросветная непрошибаемая глупость, теперь я понимаю, почему сэр Родерик говорил папе, что тебя надо запереть в психушку. Не понимаю, почему ты до сих пор разгуливаешь на свободе. Наверняка о тебе печется какой-то благодетель.

Мы, Вустеры, за словом в карман не лезем.

— Эпизод, о котором ты упомянула, — холодно отрезал я, — объясняется очень просто. Я принял его за Чаффи.

— Кого принял за Чаффи?

— Твоего папашу.

— Если ты хочешь мне внушить, будто между Мармадьюком и моим родителем есть хоть капля сходства, ты просто не в своем уме, — парировала она совсем уж ледяным тоном. Я заключил, что она не слишком восхищается папашиной внешностью, и, по-моему, она совершенно права. — И вообще, я не понимаю, что ты такое говоришь.

Я объяснил:

— Цель состояла в том, чтобы Чаффи увидел тебя в моих объятиях, его благородная душа сразу бы вспыхнула, он понял бы, что должен сделать тебе предложение, и как можно скорее, иначе тебя потеряет.

Она смягчилась:

— Неужели ты сам это придумал?

— Конечно, сам. — Я разозлился. — Почему все считают, будто я сам по себе ни на что не способен, только все Дживс да Дживс.

— Берти, какой же ты добрый!

— Да, мы, Вустеры, славимся своей добротой, мы всегда готовы ее проявить, особенно если счастье друга висит на волоске.

— Теперь я понимаю, почему сказала тебе «да» в Нью-Йорке, — произнесла она задумчиво. — Берти, ты такой невероятно милый и пушистый балбес. Не будь я так безумно влюблена в Мармадьюка, я бы с удовольствием вышла за тебя.

— Нет-нет, не надо, — испугался я. — И не мечтай. То есть я хотел сказать…

— Да не бойся ты, не выйду я за тебя. Я выйду за Мармадьюка. Поэтому я сейчас здесь и нахожусь.

— Ну, слава богу. Наконец-то мы вернулись к пункту, который мне чрезвычайно хочется прояснить. Что, черт возьми, все это значит? Ты говоришь, что уплыла с яхты. Свалилась мне на голову, заняла мой коттедж. Почему?

— Как ты не понимаешь, мне надо было где-то спрятаться, пока я не раздобуду одежду. Не идти же в Чаффнел-Холл в купальном костюме.

Я начал понимать ход ее мыслей.

— А, так ты приплыла повидаться с Чаффи?

— Конечно. Отец держал меня на яхте буквально под арестом, а нынче вечером твой слуга Дживс…

Я болезненно поморщился:

— Бывший слуга.

— Бывший так бывший. Так вот, твой бывший слуга Дживс принес мне письмо от Мармадьюка. Ах, если бы ты только знал!

— Что знал?

— Что это было за письмо! Я пролила над ним море слез.

— Сильно написано?

— Нет слов. Столько поэзии.

— Чего-чего?

— Поэзии, говорю.

— Это в письме-то?

— Ну да.

— В письме от Чаффи?

— В чьем же еще? Ты вроде бы удивлен?

Как тут не удивиться. Конечно, Чаффи отличный малый, золотая душа, но чтобы писать поэтические письма? Чудеса, да и только. Хотя что ж, ведь когда мы с ним проводили время вместе, он только и делал, что уписывал слоеный пирог с говядиной и почками да орал на лошадей, чтобы быстрей скакали. В таких обстоятельствах поэтическая сторона натуры не слишком-то проявляется.

— Стало быть, письмо тебя взволновало?

— Еще бы не взволновать. Я поняла, что не могу больше ждать ни дня, надо как можно скорее увидеться с ним. Помнишь стихотворение о деве, тоскующей в слезах о своем любовнике-демоне [9]?

— Ну нет, тут я пас. Это Дживс знает.

— Так вот, именно эти чувства возникли в моей душе. И уж коль ты вспомнил Дживса — ах, какой удивительный человек! Сколько понимания, сочувствия.

— А, так ты все рассказала Дживсу?

— Да. И посвятила в свои планы.

— Он, конечно, не попытался тебя отговорить?

— Отговорить? Наоборот, горячо поддержал.

— Ах вот как, поддержал!

— Видел бы ты его! Какая добрая улыбка. Он сказал, ты с радостью мне поможешь.

— Сказал, с радостью?

— Он необыкновенно хорошо о тебе отзывается.

— Да ну?

— Правда, правда. Он о тебе чрезвычайно высокого мнения. Вот что он говорил, слово в слово: «Может быть, мисс, — сказал он, — мистер Вустер и не семи пядей во лбу, но сердце у него золотое». Это он говорил, когда спускал меня с борта яхты на веревке, причем сначала убедился, что на берегу никого нет. Ты сам понимаешь, нырять ведь было нельзя, все услышали бы всплеск.

Я с досадой кусал губы.

— А что, черт возьми, означает «не семи пядей во лбу»?