Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей, стр. 24

Фаддей поправил кивер и двинулся к конюшне. Отодвинул деревянную задвижку и проскользнул внутрь.

Все так же где-то под крышей суетятся ласточки, обустраивая свое гнездо, все так же пробивается сквозь щели смутный свет дня. Пыль, неподвижно висевшая в воздухе, отдает серебром. Все так же. И почему-то сразу становится трудно дышать.

Булгарин жадно втянул в себя воздух. Домом, домом пахнет – прелым деревом, пылью, грязью. Фаддей осторожно огляделся. Правильно, враги все так должны оглядываться, а не то их мигом из засады-то и прищучат. Нет у тебя больше дома, камерад!

Он тихо двинулся в дальний угол конюшни, где на крючьях висели седла и упряжь, вжался лицом в седло, стянул кивер и провел рукой по волосам. Эко отросли-то, и сальные какие. Грязным врагом проник в дом, теперь чужой дом. Дом, все секреты которого он почему-то знает.

Фаддей разворошил сапогом кучу соломы на полу, открывая крышку лаза. Там точно есть овес. И осторожно спрыгнул в погреб. Ага, так оно и есть! Во камерады обрадуются!

Он запустил руку в один из мешков. А повезло-то еще больше – мука, самая настоящая мука, не один лишь овес! Булгарин отряхнул руки. Враг, враг ты и есть, родное поместье на разор пустил…

…Дижу попыхивал трубочкой у конюшни.

– Однажды нам отомстят за то, что мы творим! – с горечью сказал ему Булгарин. – За все! И куда как страшно отомстят! Это я тебе обещаю! Сейчас, кажись, мы в победителях числимся, но трепещи, ежели окажемся в проигравших. Отплатят нам тогда той же монетой. Уж будь уверен!

Дижу молча выколотил о сапог трубку, вновь набил табаком.

– Ну, и что ты там нашел, великий следопыт? – спросил невозмутимо, не удостоив Фаддея даже взглядом.

– Представь себе, нашел, два мешка овса и мешок муки. А ты?

Дижу ответил не сразу. Он внимательно разглядывал набитую табаком трубку. Поджег табачок, раскурил. Неторопливо спрятал огниво и вскинул глаза на Булгарина.

– Вот чего мне так давно не хватало, – прошептал блаженно. – Нет, я ничего не нашел, камерад. А чужие дома я грабить непривычный. Ты вон тоже в барский дом не сунулся.

– Хорошо, что нам телегу дали, – отвел глаза в сторону Фаддей. – Загрузим мешками и – к Жильярду.

Дижу в который раз пожал плечами.

– Загрузим так загрузим…

«Вот она, последняя возможность поговорить по душам», – подумал Фаддей.

– Послушай, Дижу! То, что я тогда наговорил тебе до похода… Ну… В общем, мне очень жаль. Дурак я…

– Да? – сделал еще одну затяжку Дижу, выпуская клубы дыма через нос. – А я и в толк не возьму, о чем это ты. Забыто все уже давно, – еще затяжка. – Ты в следующий раз хотя бы предупреждай, на что мне обижаться надобно.

На этот раз плечами пожал Фаддей. Ну, что тут скажешь?

– Давай мешки, что ль, грузить, – вздохнул он…

…Лошадь больше напоминала столетнего одра, нежели фуражирную скотину Великой Армии.

– Черт, и подкована-то плохо, – проворчал Дижу.

– Чего ж ты не скажешь капитану, что был когда-то кузнецом? Дело-то для тебя плевое – лошадей бы подковывал, значит, под пули не лез бы.

Дижу презрительно скривил губы и помотал головой.

– Не-а, так не пойдет!

– Да не дури ты, Рудольф! Это могло бы жизнь тебе спасти!

– Булгарин, – тяжко вздохнул камерад, – я ж дезертир или ты забыл уже? Так что в кузнецы меня все равно не возьмут. Лучше уж ждать своей пули да вот стишки сочинять.

– Стишки? – в недоумении вскинулся на товарища Фаддей. Дижу и стишки? Это что-то новенькое. – Так ты стихами рифмоплетствуешь?

– Да.

– Серьезно?

– Ясное дело, серьезно!

– Так давай, покажи!

Дижу вновь пожал плечами.

– И покажу. Вот… Батальон? Я брошусь вон… Так-то…

– Еще!

– Поход – берем речку в брод.

Фаддей разочарованно покачал головой.

– Чего это ты? – настороженно прищурился Дижу.

– Ты только не злись, камерад, но поэт из тебя никудышный…

– Ха! – весело закинул голову Дижу. – Сам так сочини…

А он уже и так навитийствовался в своей жизни. До того, что врагом родного дома стал…

…Чуть позже Фаддей обнаружил убитого русского вестового. В черезседельной сумке его Булгарин нашел бумагу. Ага, приказ Багратиона по армии!

«А я-то кто? Не иначе как сволочь…» – потерянно подумал Фаддей.

3

Храпела Антуанетта сверх всякой меры.

А ведь рулады ее обычно так начинались: глубокое, ровное дыхание, в нем было даже что-то умиротворяющее и убаюкивающее. Зато потом… Совсем как ее бабушка, задремывавшая в большом кресле после того, как три минуты книгу почитает. Вот и Антуанетта тоже. Хотя винить ее не приходится – дороги ужасны, карету эвон как потряхивает, укачало бедняжку.

И только на колдобине подбросит, ротик подруги мгновенно приоткрывается и несется такая вот рулада храпа. Раскатистое крещендо, а под финал булькающий звук или сладкое почмокивание. Затем воцарялась почти невыносимая тишина, антракт в концерте храпа, Антуанетта вообще переставала дышать, словно бы захлебнувшись. Но не успевала Полина разбудить, растолкать ее, Антуанетта вновь испускала торжественную руладу, утыкаясь подбородком в грудь.

Полина зажмурила глаза, чтобы хоть несколько драгоценных секундочек не видеть то, что видела бесчисленное количество часов, дней и недель: Антуанетту напротив, блаженно храпевшую во сне.

Окно кареты альтернативой зрелища тоже не радовало. Нет, обзор из оконца вполне удобный. Вот только пыль из-под колес кареты и копыт такая поднимается, что трясется карета по дорогам в облаке желтовато-коричневой пыли. Впрочем, в последнюю неделю уж много дней и ночей зарядили исправно дожди. Но и радости в дожде тоже никакой. Вместо пыли жижа болотная. Пустыня дерьма.

Полина нервозно побарабанила пальцами по кожаной обивке сиденья.

И как это она только решилась сопровождать Антуанетту в сем путешествии? Как только могла тогда радоваться безутешной этой одиссее? О, господи!

Еще никогда не чувствовала она себя такой никудышной, такой ненужной, такой никчемной.

И эта карета. Сущая печка. Пот струился изо всех пор, платье к коже, словно клеем каким, прилипло. А еще воняло от них, как от куска зрелого сыра. И попробуй открой оконце, вмиг в грязище вся изгваздаешься.

Поневоле взгляд ее вновь в Антуанетту уперся.

Теперь та подложила руку под щечку, кошечкой свернувшись. И такая невинная, овечья какая-то улыбочка приклеилась к губам подруги, что и не поверишь, что прямо сейчас раздадутся утробные рулады храпа! Жуть сущая!

Антуанетта умоляла ее пуститься в сие путешествие. Почему? Чтобы ей не очень скучно было. Фантастика! Именно что фантастика!

И вот теперь сиди, Полина, в карете, да пальцы с отчаяния ломай. В начале пути они хоть болтали без устали. У них еще было о чем посудачить, да и Антуанетта еще держалась часа два прежде, чем в сон провалиться. Но «счастье» сие длилось недолго – первые четырнадцать дней. Если уж это путешествие и закончится когда-нибудь – а они почитай два месяца в пути, – то хоть чем Полина поклянется, Антуанетта откроет заспанные глаза и, зевая, спросит:

– Ка-ак? Мы уже приехали?

Полина не знала, как ей далее-то себя вести.

Уж слишком бессовестно относилась к ней Антуанетта. Было б Полине из чего выбирать, она бы прямо сейчас из кареты чуть ли не на ходу выскочила бы. Да куда там: сиди в карете подле своей соузницы.

Золотая клетка, из которой так хотелось улететь Полине, вырваться, в реальности катилась по дороге на четырех колесах.

В этот момент Антуанетта несколько раз выразительно всхрапнула. А потом воцарилась тишина, подруга пробормотала что-то сквозь сон и вздохнула.

Полина изо всех сил зажмурила глаза. Ох, если бы во фляжке оставался хоть глоточек вина! Какое там, пуста фляжка, уж много дней, как пуста. Хочется надеяться, в какой-нибудь деревеньке, где остановятся они на вечер, найдется винцо. Ее нервам необходим сей нектар богов для успокоения. Иначе ее точно колотить начнет.