Над Курской дугой, стр. 77

Так приятно снова вернуться в строй! После дома отдыха опять знакомая музыка моторов, запахи бензина, деловая сосредоточенность людей. Все это сразу включило в привычную жизнь полка. Правда, испытываешь повышенную настороженность. Сказывается отрыв от полетов, ощущаешь, что ты чуть отвык от боев, от близкой опасности, а товарищи за это время ушли вперед…

В землянке КП при свете бензиновой коптилки, как делалось всегда, мы выслушали информацию начальника штаба полка о боевой задаче на день и об изменении линии фронта. Потом майор Матвеев обычным своим четким голосом доложил Василяке:

— У меня все. Разрешите распустить летчиков?

— Минуточку. Я думаю, что Ворожейкину с Сачковым после отдыха не мешало бы сделать по полету в зону.

— Очень бы хорошо! — в один голос ответили мы.

— Ну вот, пока с утра нет вылета на задание, и попилотируйте.

На востоке уже пылала заря. Из-за чистого горизонта вот-вот выглянет солнце и брызнет первыми лучами.

Самолет Сачкова, распыляя росу и оставляя позади зеленовато-серебристый фейерверк, начал взлет. Трехтонная машина легко отделилась от летного поля. Миша, как бы приглядываясь к земле, долго выдерживал «як» на низкой высоте, набирая скорость. Потом порывисто, как делал все, ушел вверх и закрутился, выполняя одну фигуру за другой. Пилотировал над аэродромом. Белые ленты упругого воздуха, срываясь с крыльев, красиво расписывали небо. В бодрую металлическую музыку, издаваемую мотором, летчик будто вложил свою душу. Вот «як», устремившись вверх, ровно, на мощных басах, запел протяжно и звонко. Дойдя до самой высокой ноты, выдержал ее и, сбавив силу, сделал передышку. Потом через две-три секунды, достигнув предельной высоты, опять загудел в порыве радости. Миша выполнил полупетлю, перевернул машину через крыло и завертел «бочки». Самолет, виртуозно крутясь, взмывая и падая, блестел и вспыхивал в лучах солнца.

— Дорвался Сачок, — проговорил Выборнов. — Пока не израсходует горючее — не сядет.

— Пускай порезвится, — снисходительно отозвался Худяков. — Полезно… А то, видишь, не «бочки», а «кадушки» получаются. Да и петли с креном. Нет чистоты.

— Редко летаем на пилотаж, — заметил Выборнов. — Нужно специально давать полеты в зону.

С утра никто не вылетал на боевое задание, и все, собравшись в кучки, с интересом следили за пилотированием. На фронтовом аэродроме такое занятие выдается нечасто.

— А Кирсанова, смотри, как луна, сияет, — шепнул мне Худяков. — Боюсь, чтобы не пришлось скоро свадьбу играть.

— Не одобряешь?

— Конечно нет! Дай волю любви — у нас мастеров по вооружению не останется.

В это время Сачков ввел «як» в штопор. Разговоры смолкли. Один, два, три… — каждый считал про себя витки. Я представил себе, как погиб при штопоре летчик Александр Гусь.

— Четвертый… — не без тревоги вырвалось у Худякова.

И как только машина начала выходить из штопора, облегченно вздохнул:

— Шутник, решил поиграть на нервах.

— Что, нарушил задание? — спросил я.

— Нет, просто самодеятельность. Позабыл сказать, сколько витков сделать, а он и рад стараться.

— Летчику всегда нужно давать определенное задание, — указал командир полка. — Запомните это, Худяков.

— Есть, товарищ майор.

Сделав пять витков, Сачков пошел на посадку, а я — к своему самолету. Как и у Сачкова, прежней чистоты в пилотировании у меня тоже не было. Да и откуда быть, когда больше полутора месяцев я не занимался высшим пилотажем. Летчику, как и музыканту, нужна постоянная тренировка.

— Летаете так себе, — дал оценку командир полка. — Сачков недопустимо резко выводил самолет из пикирования. Рвешь машину, она может не простить этого.

— Делал, как в бою, — оправдывался летчик.

— Надо знать меру, — пояснил Василяка.

— Перестарался, — ухмыльнулся Сачков, когда отошел Василяка.

— Чрезмерное радение в авиации никогда не приносило пользы, — нравоучительно начал капитан Рогачев. — Я вот тоже однажды перестарался. Командир полка приказал продемонстрировать перед летчиками использование тормозов И-шестнадцатого при посадке. Взлетел идеально. Все делаю по инструкции. И вот иду на посадку. Планирую. Вдруг мелькнула мысль: «А что, если осрамлюсь?» В это время машина возьми да и коснись колесами. Я — за ручку, а мой «ишак» прыг на дыбы! Как не свалился на крыло — чудо…

На нравоучительные истории Рогачев был неистощим. Рассказал бы и еще не одну, если бы не подал голоса Варвар. Все посмотрели на щенка. Он стоял и смотрел на приехавшую полуторатонку. С машины снимали столы, бачки и ящики.

— Второй завтрак привезли. — Худяков кивнул на собаку: — Знает службу твердо. Пошли подзаправимся..

На аэродроме неожиданно появился Николай Тимонов. Полк встретил его, как может только встречать отец своего любимого сына, которого считал погибшим. Внешне всегда казавшийся каким-то деревянным, холодным, на этот раз Николай так расчувствовался, что ни разу не мог произнести своего любимого словечка «могем».

— Вот и прибыл. Не м-можем мы долго быть в самоволке, хотя и вынужденной, — смущенно и растерянно говорил Тимонов.

Николай выглядел молодцевато: побритым, подстриженным под бокс, в новой гимнастерке с чистым подворотничком. И что всего необычнее в наших условиях — от него веяло ароматом одеколона «Шипр». Кирзовые сапоги, давно не видавшие крема, теперь лоснились на солнце.

— Это что же, Тимоха, неужто тебя на том свете в благотворительном заведении так преобразили? — полюбопытствовал Сачков, внимательно разглядывая своего лучшего друга.

— У танкистов…

Николаю после тяжелого боя пришлось садиться на фюзеляж. При посадке немного побился. Солдаты одной из частей 1-й танковой армии извлекли его из самолета, оказали первую помощь и доставили в госпиталь.

— За четыре дня отлежался. Подремонтировали там меня, даже зубы привели в порядок. — Тимонов погладил свое посвежевшее лицо. — Так что помолодел лет на десять.

— Ну, а как там, танкисты, скоро думают двинуться дальше? — спросил Худяков.