Сердце Дьявола, стр. 53
– Ты варежку не разевай, сейчас он смеяться над твоей доверчивостью будет...
И Худосоков действительно начал смеяться. И достал Баламута с Бельмондо до самых печенок.
После ухода Худосокова случилась необъяснимое – стены комнаты, все ее содержимое, буквально все, вдруг поплыло, как иногда плывет изображение на телеэкране, поплыло и довольно быстро стало прозрачным, как воздух. Они увидели рядом Черного с Ольгой и что вокруг, в том числе и под ногами, ничего нет – одно беспредельно пустое пространство на миллионы километров.
Борис хотел что-то сказать, но тут охватившая их пустота, дернувшись в стороны, родила гулкий, несомненно, что-то значивший звук: "Бум-м..." И как только этот звук унесся к границам Вселенной, раздался следующий: "Бум-м-м..." И этот звук унес что-то в бесконечность. И когда послышалось третье "Бум-м...", они поняли, что это бьется... Сердце Дьявола. И более того, что эти "Бум-м..." представляют собой нечто, инициирующее невообразимое. Вместо четвертого "Бум-м..." раздалось "Чплех" и тут же вокруг возникло изображение. Вглядевшись, они увидели склеп, посередине которого в черно-красном гробу, стоявшем на покрытом тяжелым драпом помосте, лежал Худосоков. Забальзамированный, он был одет в синий костюм-тройку, белую рубашку и черные носки.
– Как огурчик... – увидев мумию, попытался шутить Баламут, несколько оглушенный неожиданной встречей с давним и злокозненным знакомым. – Моя мама не моя, если он, даже мертвый, чего-то не затевает... Посмотрите на его рожу – сейчас подмигнет или в глаза плюнет...
Вероника его не слушала. Подойдя к помосту, на котором стоял гроб, она приподняла край покрывала и нырнула под него. Все удивленно переглянулись и по одному последовали за девушкой. Под помостом был широкий, метр на метр люк; его крышка из толстого листового железа была открыта. Спустившись по винтовой лестнице, освещенной тусклой сороковатной лампочкой, они оказались в просторной комнате, напоминавшей комнату для гостей в крематории... Вероники в ней не было – она, видимо, прошла в одну из трех приоткрытых дверей.
– Ловушка, мы лезем в ловушку, я чувствую, – озираясь, зашептал Баламут. – Ленчик нас под собой похоронит, точно похоронит!
– Кончай паниковать, – поморщился Бельмондо и, пройдя к ближайшей двери, распахнул ее.
Он застыл, как вкопанный. Черный вошел следом и тоже застыл, чуть ли не с приподнятой ногой. А девушки, как ни в чем не бывало, продолжали оживленно переговариваться:
– Воздух несколько тяжеловат... – сказала Софа.
– Да, – согласилась Вероника. – Хотела же взять с собой освежитель... Забыла.
– На такую комнату и такой запах никакого освежителя не хватит, – улыбнулась Ольга.
Пройдя вперед, она подошла к длинному, во всю стену стеллажу, оббитому изнутри оцинкованным железом. Подошла, заглянула в одну из ячеек и сказала тепло:
– Моя норка, – и, обернувшись к Веронике, поинтересовалась:
– А ты где лежала?
– В самом конце. Пошли, покажу.
И они, взявшись за руки и болтая, пошли к дальнему концу стеллажа.
Вероника не успела ничего показать: вокруг все опять поплыло, растворилось в воздухе и друзья вновь увидели себя в комнате, в которой неврастеники делились своими душами с Худосоковым. Черного и Ольги в ней было.
– Что это было? – спросил Бельмондо, пытаясь не дать дрожи овладеть руками. – Будущее!?
7. Что на самом деле? – Пир во время чумы. – София ширяется и обещает Баламуту будущее.
Шварцнеггер на меня не обиделся. Ну, разве только чуточку. Похоже, у него в мозгу было заложено: "На этого не обижаться". Я так рассочувствовался, что оказал ему первую медицинскую помощь, то есть поплевал на многочисленные ссадины, покрывавшие его многострадальный скальп, плечи и спину. Закончив со ссадинами, я спросил его, принявшегося обстоятельно расчесываться:
– А почему, собственно, у тебя голова не треснула? Пятьдесят кэгэ с такой высоты даже для супербизона достаточно...
– Там – кость, – серьезно ответил супербизон, звучно постучав костяшками пальцев по голове. – Давай, партизанен капут, двигай к выходу...
Пока я возился с Ольгой, с неба спустились Баламут и Бельмондо со своими женами. По правде сказать, я не удивился их возвращению на круги своя – мне давно стало ясно, что мы влипли по самые уши и выбраться никому не удасться.
Прибывшие, порадовавшись, что Полине с Леночкой удалось ускользнуть, рассказали о своих приключениях в пещере и в подземной лаборатории. Затем Баламут смущенно поведал мне о золоте Македонского и о том, что благодаря этому золоту существование реинкарнации, как основного принципа устройства жизни, можно считать окончательно доказанным.
– Не знаю, не знаю... – вздохнул я. – Может, существует, а может, и нет. – По крайней мере, я уже в нее практически не верю.
Баламут посмотрел на меня как Мюллер на Штирлица в одиннадцатом мгновении весны.
– Выкладывай, давай, – сказал он, закончив сканировать мое лицо. – Что-то ты не такой какой-то... И загадками выражаешься.
– Да что рассказывать... – вздохнул я. – Честно говоря, я сам ничего не понимаю...
– Чего не понимаешь? – спросил Баламут, не дождавшись конца затеянной мною паузы. – Говори, давай, не томи душу.
Я рассказал, как очутился в нашем лагере под Кырк-Шайтаном, как Бельмондо разбил мне нос, как замечательно пахло пловом, и как я вновь оказался в пещере один на один со Шварцнеггером.
– Все это было наяву, – заключил я. – Я видел Худосокова-Сильвера, как вас сейчас...
– Как Македонского, Роксану, Наоми... – продолжил Бельмондо, задумчиво глядя в небо. – Один к одному... Если это болезнь, то что такое здоровье? А если это сон, то что такое реальность?
– Да... Что такое реальность... Хороший вопрос... – поджал я губы. – Помнишь, Борис, как ты сношался с Шарон Стоун и Клаудией Шиффер? И с самой Аллой Борисовной? Я ведь не поверил тебе тогда... Нет, не поверил... А сейчас я очень сильно сомневаюсь, что происходит в воображении, а что на самом деле... Пьер Легран из Дьепа хочет растаять, как утренний туман над Тортугой...
– Знаете, что мальчики... – чеканно проговорила София, когда рассыпанные мною зерна сомнения в действительности происходящего начали бурно прорастать в душах Александра Македонского, Роже Котара, Адама и козла Борьки. – Какая разница, что происходит на самом деле? А если на самом деле мы все давным-давно умерли? Или заснули беспробудно? Повесится что ли тогда?
– Правильно говорит! – поддержал жену Баламут. – Кончайте базар. Понятно, что все наши глюки от Волос Медеи. А с другой стороны, мне абсолютно наплевать из какой действительности мы домой вернемся. Жаль, конечно, что реинкарнация опять, вроде, превращается в фикцию, но что поделаешь?
– Я бы не стал так определенно говорить... – возразил я. – Мне кажется, что мы все яйца складываем в одно лукошко.
– Ты что имеешь в виду? – спросил Баламут с надеждой в голосе.
– А то, что существует и реинкарнация, и галлюцинации вам в голову не приходило? Мне кажется, что Волосы Медеи будят в человеке и мечты с надеждами, и страхи, и то, что было, то есть прошлые жизни... А может быть, и то, что будет... Так что я уверен, почти, уверен, что был Македонский, и была Роксана, и был козел Борька, и даже Аладдин был... По крайней мере, я чувствую в себе и Нуара, и Клита, и Леграна. Понимаете, я чувствую, что на самом деле был ими!
– И я чувствую! – защелкал пальцами развеселившийся Баламут. – Да здравствует Македонский, да здравствует Аладдин!
И выдал идею:
– А давайте все вместе напьемся по этому поводу?
Кто откажется от банкета? Мы согласились и женщины начали колдовать с продуктами, которыми соизволил снабдить нас Худосоков. Бельмондо, найдя в рюкзаке большой кусок свежей говядины (задняя нога килограмм на десять-двенадцать), предложил запечь его в яме. Мы согласились, и скоро посередине крааля запылал костер. Рассевшись вокруг него, мы взялись принимать внутрь не слабо разведенный спирт. После первой кружки Баламут решил подвести промежуточные итоги нашей увеселительной прогулки на Искандеркуль.