Кол Будды, стр. 23
– Что получилось?
– Все. Охранники тебя видели. А придумала я вот что: на пляже ты увидел меня, воспылал и решил изнасиловать, дождался вечера, проник в дом, спрятался в шкафу… Вы бы оба умерли. Ты и Александр Константинович.
"Черт, опять изнасилование шьют! Что ты с ними поделаешь!" – подумал Смирнов и спросил:
– А почему не так все получилось?
– По глупости. Сначала захотелось побыть с тобой, потом понадеялась, что ты выскочишь из шкафа, когда он начнет меня трахать.
– А у него не получилось, и вместо трагедии получилась комедия.
– Да… И нет. Хочешь, я стану, как ты любишь?
Сердце Смирнова застучало.
Ксения поднялась на кровать, стала на четвереньки. Он не заставил себя ждать.
Через двадцать минут они прощались.
– Я рад, что ты у меня была.
– Я не была. Когда мне захочется лечь с тобой или убить, я тебя найду. А теперь уходи – сейчас явится Александр Константинович.
Она дала ему магнитную карточку и желтую куртку дворника.
Надев ее, он ушел.
14.
Примерно в дне перехода до Анапы он остановился на стоянку рано, часов в пять. Народу на берегу сидело много, перспектива найти впереди удобное для ночевки место была не велика, а тут подвернулось бесхозное место в заросшем камышом болотистом распадке.
Стоял воскресный день. Насколько хватало глаз, пляжи и щели справа и слева от распадка дымились бесчисленными бивачными кострами коренных обитателей Краснодарского края, вырвавшихся на уик-энд. Справа и слева мариновались, нанизывались, жарились, поедались сотни килограммов баранины, говядины и куриных ножек; декалитрами пилась водка с пивом, вино; сумками, авоськами и рюкзаками потреблялась всевозможная закуска.
Вдоль берега в сторону Анапы, движимые прибрежным течением, плыли бутылки – стеклянные водочные, красные пластиковые из-под кетчупов, разноцветные и разнокалиберные из-под минеральных вод, кваса и прочих прохладительных напитков. Все это двигалось в едином потоке с разнообразнейшим мусором – целлофановыми пакетами и пакетиками, древесной мелочью, сеном, самородками новороссийского черного золота, кусками пенопласта и размокшего хлеба, газетной и оберточной бумагой. Смирнов знал, что к вечеру направление течения (или ветра) переменится, и все это поплывет в обратную сторону. Также он знал, что до чистой воды надо плыть метров пятьдесят и потому (он устал) искупался у самого берега.
Подготовив место для ночевки (пришлось разровнять площадку, углубить русло ручейка, чтобы не было сыро, и проложить сквозь камыши тропку), он разобрал рюкзак. Затем закусил колбасой с помидорами и занялся резинкой. Занеся ее в воду, пошел ловить крабиков – на Черном море прибрежная рыба ловиться исключительно на них. Через полчаса семнадцать короткохвостых юнцов томились в бутылке из-под Очаковского пива, и он отдался времени.
К этому времени мусор уплыл к Новороссийску, раскрасневшийся от солнца, спиртного и обильной еды народ мало помалу эвакуировался, и к девяти часам вечера берег опустел совершенно.
Стало совсем хорошо. Полчаса поплавав, любуясь закатом, Смирнов проверил снасть (попался большой ерш) и пошел к себе.
Дойдя до середины тропы, он замер: в берлоге, застланной одеялом, спиной к нему сидела перед раскрытым зеленым рюкзачком девочка лет семи. Длинные ниже плеч волосы, синее платьице в мелкий цветочек и с кружевами, белые полукеды. Она вынимала и раскладывала по сторонам вещи и продукты – друг за другом на свет являлись свитер, джинсы, баночка шпрот, пачка печения, жареный шашлык в запотевшем полиэтиленовом пакете, полбулки хлеба, бутылочка минеральной воды и пакет ананасового сока.
– Ты что тут делаешь?! – очувствовавшись, воскликнул Евгений Евгеньевич.
Девочка обернулась, он увидел открытое волевое лицо с ямочками в уголках рта, небольшой шрам на правом виске, большие серые глаза, худенькую шею.
– Меня… меня забыли, – обезоруживающе заморгала она.
– Забыли?!
Ему стало нехорошо. Он увидел происходящее глазами милиции и родителей девочки. Он видел, как здоровый щетинистый дядя, весьма подозрительный на вид и к тому же столичный и, следовательно, извращенный, беседует в укромном месте с доверчивой розовощекой дошкольницей.
– Да, забыли, – вздохнула девочка, сделав лицо печальным. – Они всю ночь гуляли с соседями по месту, а утром уехали сердитые и больные.
– И мама уехала?
– Да.
– Не вспомнив о тебе?
– Нет, мама вспомнила, спросила папу – он мне отчим. Они поговорили, посмотрели в машину, походили вокруг нее и, не найдя моих вещей, решили, что меня не было, что я осталась у бабушки.
Смирнов сел перед девочкой на корточки и посмотрел в глаза.
– Насколько я понял, эту сцену ты наблюдала из-за дерева?
– Нет, я сидела в кустах наверху.
– А зачем? Что ты этим хотела доказать?
– Ничего не хотела. Мне просто хотелось остаться одной.
– Так они уехали утром и не вернулись?
– До вторника меня не хватятся. Мама во вторник выйдет на работу – она была на бюллетене, и утром придет бабушка сидеть со мной. И тогда они начнут меня искать.
– Но родители могут захотеть узнать, как ты поживаешь, и позвонят бабушке?
– У нее нет телефона.
– Понятно… А что ты с утра до вечера делала? И вообще, где вы стояли?
– Тут, недалеко, в щели. Я купалась, загорала. А когда люди ушли, стало страшно, и я пошла к вам. Как вас зовут?
– Женя.
– Дядя Женя?
– Как хочешь. А тебя как?
– Оля.
– А почему ты пошла ко мне? Я ведь страшный?
Смирнов скорчил зверскую гримасу. Девочка засмеялась.
– Нет, вы добрый. Я смотрела на вас сверху. Вы пели хорошую песенку и смотрели на красивый закат.
Смирнов, готовя площадку для ночевки, вспоминал ночь, проведенную с Ксенией. И напевал Окуджаву. "И в день седьмой, в какое-то мгновенье она явилась из ночных огней".
– Сейчас я злой.
– Вы, наверное, просто не ужинали.
– Точно. Обычно я пеку рыбу в золе, а она начинает ловиться после заката.
– Как здорово! Я люблю рыбу, печеную в фольге.
– У меня нет фольги.
– У меня есть. Мама в нее продукты заворачивает.
– Не будешь ты есть рыбу, запеченную в фольге. Сейчас мы с тобой соберемся и пойдем к ближайшему поселку; там я с рук на руки передам тебе первому попавшемуся милиционеру.
– Уже поздно идти. Я могу споткнуться и наставить себе синяков.
Глаза девочки заблестели. В них появилось что-то такое. Что-то такое, им уже виденное.
Сын тогда жил в Душанбе, и чтобы с ним побыть, Смирнов согласился в июне – не полевом для Приморья месяце – ехать в пионерлагерь института пионервожатым. Ему вверили старших – некоторым было по пятнадцать-шестнадцать лет. Однажды ночью в комнате девочек раздались истошные крики, чередовавшиеся со звуками, явно издаваемыми движущейся мебелью. Он, постучавшись, вошел. И был послан на три буквы заводилой пионерок – шестнадцатилетней девушкой, дочерью доктора геолого-минералогических наук, прославленного первооткрывателя недр и горького пьяницы. Она стояла, подбоченившись, на кровати, выехавшей на середину комнаты. Смирнов попытался что-то сказать, но был сочно отправлен вон.
Несколько дней он носил камень за пазухой. Увидев эту девушку разговаривающей у конторы с начальником лагеря, нащупал его злорадной рукой, подошел и сказал:
– Иван Петрович, вы поосторожнее с этой дамой. Она может так обложить, что уши отвалятся.
Через минуту девушка догнала его на парковой дорожке:
– Слушай, ты, остряк! Если еще раз вякнешь, я подговорю подружек, и загремишь на всю катушку за попытку изнасилования! Понял, козел?!
Он понял. Камень за пазухой рассыпался в песок, песок посыпался на дорожку. Он понял, что его свобода ровным счетом ничего не стоит, если рядом такие девушки.