Три цвета времени, стр. 6

Глава вторая

Бейль ехал в коляске. Франсуа сидел на козлах. Это была девятнадцатая по счету коляска. По узким немощеным улицам вся вереница экипажей продвигалась с трудом и крайне медленно, так как огонь распространялся с неимоверной быстротой, при полном безлюдье на улицах и в пустынных дворах. Лошади прядали ушами и тревожно ржали, когда волны огня и едкого дыма буквально выплескивались на улицу из окон, лопавшихся с треском и звоном. Наконец, головная коляска остановилась. Была обширная площадь, пустая, с розовой церковью между двух бульваров. Бейль услышал странное татарское слово: «Арбат». Началась выгрузка баулов, портфелей и ящиков. Из одной коляски со звоном посыпались на каменные плиты у красивого дворца бутылки. Черепки и винные лужи покрыли тротуар. Из другой коляски вывалилась со звоном настоящая серебряная восточная лютня, очевидно подобранная кем-нибудь из ординарцев в опустевшем дворце. Прихрамывая ушибленной ногой, Дарю прошел мимо и сказал своим спутникам:

– Кажется, удастся переночевать. Моя квартира в вашем распоряжении. Это дворец графа Апраксина.

Комнат было множество. Они поражали ослепительной роскошью. Все было в полном порядке. Старик дворецкий, голубоглазый, с жилистым и скуластым лицом, почтительно поклонился маршалу Дарю. Бейлю показалось, что кратковременное пребывание маршала уже успело превратить этого дворецкого в удивленного и почтительного слугу французского графа. Старый барский кучер Артемисов, как послышалось Бейлю, по приказанию Дарю отвел Бейля в прекрасную комнату, убранную в роскошном английском стиле.

Бейль остался один. Он пытался читать, но мигающий свет канделябра заставил его бросить книгу. Волнения дня, неожиданное разочарование всей армии, заставшей русскую столицу пустой, но непокорной, – все это вызывало мысли, от которых хотелось отвлечься.

Последний год во Франции был годом наибольшего благополучия Бейля. Хорошо ли было менять эту спокойную жизнь на неожиданности московской войны?

– Да, эту жизнь нужно было сломать, – произнес Бейль вслух. – Из беспокойного младшего офицера Шестого драгунского полка я довольно быстро стал превращаться в сытого и самодовольного буржуа. После скучных дневных часов возвращаться к себе в отель на собственных лошадях, потом посылать Франсуа с коляской к театральному разъезду оперы Буфф за полновесной Анжелиной Барейтер [14], потом ждать ее возвращения, посматривая на бутылку шампанского и холодную куропатку, потом ужинать с нею, потом раздевать ее и укладывать с собою под одно одеяло, а утром пуховкой разглаживать синие круги у нее под глазами и будить ее этой привычной лаской… ну, сколько лет еще это могли продолжаться? И как мало это было похоже на любовь! Как легко было с этим расстаться!

Словно в ответ на эти мысли, Бейль услышал где-то в дальнем коридоре голос, поющий негромко, но с каким-то странным упоением. Шаги приближались. Мягкий итальянский тенор, тенор настоящего артиста, пел.

Бейль расслышал слова: «Soglion questi tranquilli e lieli-amanti». [15]

Co словами Петрарки, бесцеремонно распахивая дверь и нисколько не смущаясь, певец вошел в комнату Бейля. Певец казался только чрезвычайно удивленным. Он с трудом держался на ногах и, качаясь, выплескивал на ковер вино из большого зеленого бокала. Молодой свежий голос принадлежал старику, артисту Парижской оперы Таркини. Делая вид, что снимает шляпу с низким мольеровским поклоном, с театральной важностью Таркини произнес:

– Извините.

Бейль привскочил:

– Таркини, марсельский тенор!

– Бейль, марсельский бакалейщик!

Молча пожали друг другу руки.

– Я сейчас приду, – сказал Таркини.

– Куда? – спросил Бейль. – Не пущу! Посидите минутку.

– Вы должны помочь мне допить вино. Я один не могу. Сейчас принесу остатки.

– Послушайте, ведь вы не найдете дороги, ведь вы совсем не держитесь на ногах, – сказал Бейль.

– Совсем нет, совсем нет, держусь, но не за ноги, а за вашу руку.

Бейль крепко схватил его за рукав и посадил на кожаный диван.

– Вы подумайте, Таркини, я видел вас в последний раз в Марселе! Это было семь лет тому назад, и вы ни капли не изменились.

– Зато вы все изменились, – резко сказал Таркини. – Я рад, что не видел вас в Париже. Ненавижу Париж, а больше всего мне надоела война. Меня возят в походах в театре, словно имущество зоологического сада; я зверь в зверинце… а я хочу легких овощей из Лангедока. Я хочу козьего сыра из Оверни. Я хочу винограда из Арденн. Скажите, приказчик, как это может раскаленный мергель под нашим солнцем отдавать виноградной лозе пьяную влагу, мешая ее с искрами света. Я хочу слушать песни и пить Дженцано!

– Вы болтаете вздор, вас не слушается язык!

– Вранье! Мой голос – это голос трезвого человека, – ответил Таркини. – Терпеть не могу трезвых людей, презираю и ненавижу, и вас тоже!

– Ну, я могу снова заслужить вашу любовь. Я быстро пьянею, – сказал Бейль. – Как же связать вашу ненависть к Франции с перечислением лучших французских мест: ведь, кроме Дженцано, вы не назвали ни одного итальянского имени.

– Итальянские имена! Где? Что? Ваш император распродал Италию с молотка. Он роздал ее безработным принцам и жуликам из своей семьи.

– Но, послушайте, что вы говорите! – воскликнул Бейль. – Вы знаете дерзость наших офицеров, вы знаете, как они могут вам ответить на дерзости!

– Мне все равно, – сказал Таркини. – Черт с ними! Что такое ваши офицеры? Это пестрая команда, аристократы, затаившие злобу на Бонапарта, и вчерашние мужланы, лезущие в аристократы, вроде этого, нашего, ну… сын бочара.

– Михаил Ней [16]? – спросил Бейль.

– Да, маршал, сволочь, отнявшая у меня книжку Аретино с рисунками Джулио Романо! [17] Знаешь, что это за штука, Бейль? Сколько раз служила мне эта книга! Ведь она – лучшее руководство для просвещения молоденьких девушек.

– Что с вами сделалось, Таркини? – спросил Бейль. – Вы никогда так много не болтали. Вы говорите, как сводник-мальчишка в Неаполе. Я рад. Но где ваша жена?

– Жена? Жена от меня сбежала, если, впрочем, не я от нее убежал. Вы мне лучше скажите, почему вы бросили Мелани Гильбер?

Бейль с трудом овладел собою. Ему вспомнилась маленькая, прекрасно сложенная женщина с удивительным, волнующе тремолированным голосом, эта артистка, ради которой он, Бейль, переехал в Марсель, бросив все, из блестящего адъютанта Итальянской дивизии Мишо превратившись в марсельского приказчика бакалейной лавки. С ясностью, дразнящей и раздражающей, вспомнился ему тенистый берег речки Ювонны и голая, смеющаяся Мелани, кончающая купанье обычной шалостью – брызгами речной воды, бросаемой пригоршнями маленьких рук.

Таркини продолжал:

– Да, Мелани… Вот она вышла замуж за Баскова, за этого русского богача, только потому, что вы ее бросили, а сейчас она живет в соседнем квартале, и вам в голову не придет ее навестить!

Таркини был старым другом обоих: и писателя комедий, у которого ни одна пьеса не была принята, и артистки, которая превосходила его талантом экспрессии; Таркини видел в Марселе дни их наибольшего счастья. Эти дни когда-то казались нескончаемыми. Для обоих, и для Бейля и для Мелани, солнце не заходило и не иссякала беспечность. Давались клятвы друг другу в полной уверенности, что впереди еще много времени для того, чтобы нарушить эти клятвы. Воспоминание. Тонкая, белая марсельская пыль, разносимая по кровлям, по листве деревьев средиземноморским бризом. В сущности это была только пыль размолотых колесами горных дорог, ведущих к марсельской купеческой гавани. Семь лет тому назад именно эта пыль казалась Бейлю той самой дымкой туманящего счастья, сквозь которую он смотрел на все вещи и все предметы этого мира. За семь лет он стал понимать, что это только пыль, – не потому, чтобы внутренние ощущения его угасали, но потому, что возникли иные, более могущественные и сильные восприятия жизни. После Мелани Бейль ни к кому не мог привязаться. Он испытывал потребность в женском общении, но это было проявление того же острого любопытства к жизни, которое заставляло его с волнением входить в незнакомые кварталы Парижа, любопытство, влекшее его в чужие города, когда новое небо, облачная или солнечная погода, сливаясь с очертанием зданий и улиц, с разговорами незнакомых лиц, давали ему новые ощущения в жизни и восстанавливали его силы.