Цветы зла, стр. 9
– А то, что в доме Регины Родионовны давно никто не живет... В общем, вы будьте поосторожнее... У нас на дворе месяц назад папа одного из них с настоящим кафрским копьем поймал. Он с ним на наших кур охотился. В общем, будьте поосторожнее.
Смирнов хотел спросить, видел ли мальчик или его друзья чужих людей на участке Регины, но тот раскланялся:
– Извините, мне пора. Папа с тетей Зиной, наверно, уже все шашлыки съели.
– Еще минуточку, уважаемый!
– Я вас слушаю.
– Может быть, вы располагаете сведениями, способными пролить свет на...
– Нет, не располагаю, – ответил мальчик и, просверлив надоедливого чужака (или соперника?) неприязненным взглядом, направился в сторону речки.
Смирнов вспомнил виденные им детективные кино– и телефильмы, достал визитку (они с Марьей Ивановной сделали их во время прогулки по бульварам) и, догнав мальчика, вручил ее со словами:
– Если вы случайно вспомните что-нибудь важное, позвоните, пожалуйста, по этому номеру.
Мальчик, мгновенно посерьезнев (видимо, детективные фильмы смотрел и он), начал читать вслух:
– Частное детективное агентство "Дважды два". Смирнов Евгений Александрович, пи эйч ди.
– А что такое пи эйч ди? – спросил мальчик силясь оторвать глаза от золотого теснения (Марья Ивановна не поскупилась).
– По-английски это значит доктор философии.
– А по-русски?
– Кандидат наук, – бросил Смирнов, призывая себе не краснеть.
– А-а... – протянул мальчик, и, небрежно сунув визитку в боковой карман штанов, продолжил свой путь.
– А как тебя зовут? – прокричал ему вслед Евгений Александрович.
– Петя! – крикнул мальчик, на секунду обернувшись.
7. Чемоданчик нашелся
Из доски забора действительно торчал гвоздь. Смирнов, озабоченный возможностью наткнуться на настоящего сумасшедшего с настоящим кафрским копьем в черной мускулистой руке, забыл о предостережении мальчика и порвал об него рукав рубашки.
Но потом все пошло гладко. В летнее жилище Регины ему удалось попасть без проблем – заржавевший от бездействия ключ действительно нашелся под половицей.
Войдя и закрыв за собой дверь на засов, Смирнов прошел прямо на кухню – в старинном бревенчатом доме было холодно, как в погребе, и он подумал, что рюмочка коньяка пришлась бы вовнутрь как нельзя кстати.
Коньяк – армянский, пять звездочек, в непочатой бутылке и неподдельный – нашелся в выключенном холодильнике. Налив граммов сто в граненый стакан, прозябавший на подоконнике, Смирнов прошел в гостиную. В ней царствовал широкий диван с высокой спинкой, застланный черным бархатным покрывалом.
Развалившись на нем, Смирнов хлебнул из стакана и, принялся рассматривать комнату. Дорогие обои (рублей триста за рулон, не меньше), искусная лепнина на потолке, нерядовая мебель и настоящие ковры говорили о том, что хозяин дома был человек со вкусом и средствами.
А вот картины на стенах... Они, несомненно, говорили о чем-то другом. И не о чем-то отвлеченном, о доходах, вкусе и тому подобное, а о том, что интересовало Евгения Александровича в первую очередь.
На самом большом полотне, висевшем напротив него, над дверью на летнюю веранду, была изображена ночь, придавившая своей безысходностью уставшее море и его отлогий безвольный берег.
У берега тонули в песке разложившиеся от бессилия корабли.
Мачты их, тонкие, острые, как иглы, но ни на что не способные, вразнобой клонились к горизонту.
В центре красным карликом догорала луна.
Левую часть картины покрывали странные потеки.
Смирнов встал и подошел поближе, чтобы лучше их рассмотреть и убедиться в своем предположении, что они появились в результате порчи полотна какой-то едкой жидкостью.
Однако полотно не было испорченным.
"Бог мой, ведь это ни что иное, как сперма, извергнутая на стекло аквариума, в котором живут автор картины и ее хранитель! – подумал он, потрясенный своим открытием. – Аквариума, стёкла которого оградили искореженную душу от навязчивой природной естественности, стёкла которого убили море и небо призрачной свободой, аквариума, в котором юркие парусные корабли превратились в полуживых мокриц, а их мачты – в иглы опустевших шприцев!
А эта луна на умершем небе? Это же горящая задница по терминологии гомиков, это же раскаленный докрасна тигель, в котором сжигается неестественная для мертвеца сперма!
Черт, кто же мог купить эту картину? Человек, живущий в искривленном пространстве? Гомик? Нет. Святослав Валентинович, не гомик. И Регина не лесбиянка. Эту картину мог купить человек, живущий в аквариуме, из которого нет выхода..."
Повернувшись в поисках доверчивого и дружелюбного стакана с коньяком, Смирнов застыл от изумления.
Над входной дверью в гостиную висела картина, широкая рама которой несла заметные следы огня.
Она была во много страшнее первой. Сделанная в ярких, живых тонах, хорошо прописанная, она изображала плачущую девочку, тянущую руки к матери, уходящей прочь. Мать, хрупкая, в длинном белом подпоясанном платье, в широкополой шляпе с голубыми лентами, дьявольски красивая, в полуобороте занесла руку, чтобы ударом прекратить неприятную ей сцену. Глаза девочки горели странным огнем, по ним было видно, что не раз мама оставляла ее в пустом холодном доме, оставляла одну, побитую и плачущую...
"Черт, классная работа, – прошептал Смирнов, приблизившись к картине. – Как здорово написано! И этот блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара... Она жаждет удара как единственно возможной формы единения с любимой мамочкой. Это хлесткое прикосновение нежной маминой руки для нее, одинокой и никому не нужной – единственно возможное счастье.
Удовольствие...
Черт, я, кажется, знаю, что надо искать в этом доме!"
Допив коньяк одним глотком, Евгений Александрович вновь подошел к картине с целью посмотреть, не подписана ли она. И увидел в ее нижнем правом углу две нервные буквы "Р". "Регина Родионовна, – расшифровал он анаграмму, кивая. – Ну, правильно, порок для человека – что дрова для печи...
Дрова для печи... Что-то тут не то. Регина – явная по Фромму "некрофильная" натура.
Она не могла писать такие картины.
Не могла писать такие картины и не могла окапывать флоксы.
А если она по своей натуре не могла окапывать флоксы, не могла удовольствия ради возиться в саду, то значит... то значит, что Кристину отравила не она.
Как я и предполагал с самого начала.
И чтобы это предположение превратилось в объективную реальность, я должен кое-что найти".
Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Кнушевицким, в реальный факт.
Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашорив глаза ладонями, смотрит человек.
"Где же Регина ее спрятала, – думал Евгений Александрович, подспудно борясь с желанием вновь наполнить свой неожиданно быстро опустевший стакан. – На антресолях? Нет, там ее бы нашли оперативники. На чердаке? Не полезу! Там пыль и шлаковая засыпка, вымажусь, как черт, Маша домой не пустит.
А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было также легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?
Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно кто-нибудь вылакает. Хотя бы тот же самый Кнушевицкий. Зайдет понастальгировать и выпьет.
Нет, определенно, что-то меня сегодня тянет напиться. Значит, надо. Нутро меня никогда не обманывало".
Наполнив стакан на четверть, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Святослава Валентиновича.