Цветы зла, стр. 20
– Ну тебя к черту!
– Нет, ты скажи! – не отставала Марья Ивановна, чувствуя, что ситуация меняется в ее пользу.
– Хорошо, я попробую при первом же удобном случае. И пусть он попробует не встать!
Марья Ивановна представила Смирнова в компании с очаровательной длинноногой дурочкой. Как она – хи-хи, ха-ха, губки алые бантиком, ресницы длиннющие – хлоп-хлоп, – лежит на белой медвежьей шкуре, закатив голубые бесстыжие глазки. Как бурно вздымается ее силиконовая грудь. Как коленки ее расходятся в стороны, открывая влагалище, влажное и гостеприимное.
И как у него встает.
Евгению Александровичу понравилось выражение ее лица, и он решил простить женщину.
– И знаешь еще что, – начал он высказывать то, что давно сидело у него в голове. – Мне почему-то кажется, нет, не кажется, я уверен, что, рассказывая о негодяе, изнасиловавшем Кристину, он рассказывал о себе... Все могло быть примерно так. После очередного, может быть, даже демонстративного ухода Святослава Валентиновича к Регине, ухода через дырку в заборе, Кристина ушла из дома. И попала в ресторан Эгисиани. А у того, без сомнения, была, ну, давай, представим, что была, привычка спорить с тем пузатым азербайджанцем на время, через которое та или иная женщина будет рыдать от счастья в его ошкуренных тенетах. Он поставил, ну, скажем сто долларов, что через час. И выиграл...
– Все это фантазии... – Марья Ивановна не сомневалась, что Смирнов просто-напросто ее достает.
– Совершенно верно, – уловил Евгений Александрович мысли женщины. Но продолжал гнуть свое:
– Согласись, версия – это ведь тоже фантазия.
– Ну и что ты еще нафантазировал?
– А вот что. Отдавая проигранные сто долларов, маленький умненький и наблюдательный азербайджанец сказал Эгисиани: "Если ты переспишь с ней еще и завтра, дам тебе тысячу баксов, а если нет, то вернешь мне мои сто".
– И Вова прокололся... – начала верить Марья Ивановна, вспомнив изменчивые глаза своего несостоявшегося любовника.
– Да. На следующий день Кристина, как говорят в народе, ему не дала. И Эгисиани в запале заявил азербайджанцу, что будет давать ему по сто долларов в день, будет давать до тех пор, пока Кристина вновь не окажется под ним... Представляешь семантику: она не дала, а он будет давать каждый день. Это гордый грузин должен был давать, то есть, отдаваться каждый день этому пузатому азербайджанцу.
– Ну и фантазия у вас, несостоявшийся профессор!
– Какая фантазия, госпожа завмаг! Просто я думаю языком.
– Я знаю, милый. Особенно хорошо это у тебя получается в постели. Ну и что дальше?
– Он начал ее окучивать. И так, и эдак. Представь, он каждый день отдает сто долларов посмеивающемуся азербайджанцу плюс накладные расходы – кабаре, казино и прочее, – а она ему про высокие материи рассказывает. Чувствует, что он ее неспроста желает, и рассказывает, измывается. Об интерьере, как продолжении внутреннего мира доходного посетителя, о высокой музыке, очищающей проголодавшуюся душу, о поэзии, как мере человека, и о прочих глупостях. У Вовика душа чернеет от ненависти, но он слушает, слушает... Что-то помимо воли понимает, что-то входит в его душу...
– И становится другим, и она, видя перемену, поощряет его, – вспомнила Марья Ивановна одухотворенное лицо Эгисиани.
– Ну-ну, поощряет своим телом... Опять тебя заносит. Дудки все это нематериалистические! Он, вне всякого сомнения, остается прежним – волка траву есть не заставишь.
– А ночь в ресторане с Кристиной и мясом по-чухонски?
– Эту незабываемую ночь и свое чудесное перерождение он придумал, – убийственно усмехнулся Евгений Александрович. – Придумал, чтобы тебя на шкуру медведя затащить, и на ней поиметь под пристальным наблюдением своего пузатого друга. Наблюдением в глазок. Не-е-т, все у них было по-другому. Сколько он ее знал?
– Около года.
– Так посчитай, сколько он заплатил этому азербайджанцу? Тридцать пять тысяч долларов! Даже для владельца большого ресторана – это огромные деньги.
– Ты хочешь сказать, что он убил ее из-за денег? Понял, что не добьется взаимности, и убил, чтобы не платить?
– Да, я это хочу сказать. Но в принципе я высказал гипотезу.
– Фантастическая гипотезу, – голос Марья Ивановна звучал неуверенно.
– Может быть. И в ней ничего не говорится, почему и кто на тебя наехал... Если мы не решим этот вопрос, то с места не сдвинемся.
– Ты еще забыл об арбалете, который принесла в ресторан Кристина.
– Не забыл... Этот факт как раз подтверждает то, что Эгисиани не имеет никакого отношения к ее смерти. Естественно, прямого отношения.
– Почему это?
– Потому что мне кажется, что арбалет, принесенный Кристиной и арбалет, из которого в меня выстрелили, происходят из одного и того же стада арбалетов. Стада, которое пасется в окрестностях дачного дома Святослава Валентиновича.
– Может, ты и прав...
Евгений Александрович посмотрел на Марью Ивановну. Она выглядела утомленной.
– Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, – сказал он, осторожно поднимаясь с дивана. – Я буду спать здесь, а ты иди к себе.
Эти слова дались ему нелегко. Спать без Марьи Ивановны, пусть отвернувшейся, он не мог.
– Хорошо, – пожала плечами Марья Ивановна, решившая вести себя как примерная школьница. – Но ведь утром мы проснемся вместе?
– Посмотрим, – буркнул Смирнов и поковылял в ванную чистить зубы.
В полтретьего ночи они столкнулись в коридоре, соединявшем спальню с гостиной.
14. Боль и ненависть
Утром было решено, что Евгений Александрович найдет ресторан с невидимыми стихами на стенах и неслышимой музыкой в столешницах и поедет туда, а Марья Ивановна побродит с сачком для арбалетов в окрестностях дачного дома Святослава Валентиновича.
Первым ушел Смирнов. Минут через пять после того, как за ним закрылась дверь, Марья Ивановна позвонила Эгисиани.
– Не звони мне никогда, – ответил тот голосом, полным боли и неприятия. – То, что ты ищешь, далеко от меня. И еще...
– Что еще? Говори!
– Брось ты это расследование... Ты даже и не представляешь, что лежит на дне этой банки с тараканами...
– Ты врал насчет Кристины? – не слушала Марья Ивановна.
– Да.
– Ты поспорил на меня? С тем пузатым азербайджанцем?
– Да.
– Тот человек, насиловавший Кристину, это ты?
– Да. Прощай, меня убьют, если узнают, что я тебе что-то говорил по телефону.
– Последний вопрос...
– Никаких вопросов.
– Володя, я умоляю! Ты мне должен...
– Давай, говори быстрее...
– Этот арбалет, который принесла Кристина...
– Ничего она не приносила. В ту ночь, когда я тряс Кнушевицкого, в меня из него выстрелили.
– Кто?
– Не знаю, – явно солгал Эгисиани. – Я шел к калитке, в меня пальнули, мои люди бросились к месту, с которого стреляли, но этот человек перелез через забор и убежал.
– Тебя ранили!?
– Разумеется. В самое сердце...
– Ты был в бронежилете...
– Конечно...
– Арбалет вы нашли под забором?
– Да, на той стороне. Арбалет и початую пачку "Парламента".
– Еще один вопрос...
– Никаких вопросов! Забудь обо мне. Прощай! Я жалею, что не успел тебя трахнуть. Ты была бы довольна.
– Я выкинула твой алмаз! – истерично выкрикнула Марья Ивановна в уже замолкшую трубку.
После разговора походив по комнатам безхозной мегерой, Марья Ивановна выкурила на унитазе сигарету, затем села у трельяжа подкраситься – общение с косметикой и зеркалом успокаивает женщину, как ничто другое.
– Ну что ты так расстроилась? – выбрав губную помаду, спросила она у своего отражения.
– Меня обманули...
– А брось! Ты обманула, тебя обманули! В следующий раз будешь умнее. И что у тебя за дурацкая манера все ему рассказывать?
– Мама говорила: исповедуйся, не носи в себе ложь... – отражение, закончив подкрашивать губы, взялось за карандаш. – Неправда, говорила, выедает душу и сердце, и человек становиться похожим на прогнившее дерево, забывшее упасть.