Цветы зла, стр. 18
– В общем, все обои, меню, панели, даже кафельная плитка на кухне и туалетах, – все было покрыто невидимыми невооруженному глазу стихами о любви. Когда я с сарказмом сказал, что, вряд ли до человеческого сознания может дойти то, чего не видно, она улыбнулась и попросила меня на секунду прижаться ухом к столу. И что ты думаешь? Я услышал едва различимую музыку! Да, она была едва различимой, но тем менее было ясно, что это прекрасная музыка, музыка, доходящая до души и заставляющая ее колебаться в унисон себе... Потом, когда мы ушли, она сказала, что там еще много всяких таких штучек. Особой частоты освещение, особые половые покрытия, особые кондиционеры и тому подобное.
– Двадцать пятый кадр во всем. В стенах, воздухе, котлетах...
– Да, ты совершенно права. Там во всем был своего рода двадцать пятый кадр-призыв кадр с единственной мыслью: Любите! Любите! Любите, если не хотите умереть!
Марья Ивановна впустила в себя призыв и посмотрела на возможный объект бархатными глазами.
– Если все это так на самом деле, то почему хозяин в нее не влюбился? – проговорила она бархатным голосом.
– Понимаешь, не все люди могут влюбляться, так же, как не все цветы могут цвести на всех почвах. Если в детстве тебе не указывали на вечернее небо и не говорили: "смотри, как красиво!", то ты никогда и нигде не увидишь красоты. Точно так же ты не никогда полюбишь, если твои родители не признавались друг другу в любви и не говорили тебе "как я люблю тебя, доченька!". И этот человек не мог полюбить. Он понимал, что есть что-то такое, что никогда не войдет в него живительным чувством. Он был животное, и потому все эти невидимые стихи, неслышимая музыка вылезали из него животным образом.
– Он изнасиловал ее?
– Да, – нахмурился Эгисиани. – И пригрозил, что убьет ее дочь, если она пойдет в милицию или скажет мне. И Кристина отравилась.
– А ты откуда обо всем этом знаешь?
– Он сам рассказал мне.
– Ты убил его?
– Нет. Мне не надо убивать. На это у меня есть люди. Я только попросил прикончить его в живописной местности на вечерней заре. Попросил поставить на колени, перерезать горло и держать за волосы, чтобы, умирая, он мог видеть, как прекрасен закат.
""Сэмэн, ты посмотри на это небо", – вспомнила Марья Ивановна Розенбаума. – Не по этой ли песне сочинялся сценарий?"
Некоторое время Эгисиани темно молчал, рассматривая охотничьи ножи, висевшие на противоположной стене, затем грустно улыбнулся и сказал:
– После ее смерти и смерти этого человека, я почувствовал, что возвращаюсь. Возвращаюсь в ту среду, где даже прекрасное служит животным чувствам. Мне стало нехорошо на душе, я понял, что не смогу более жить так, как жил. И я решил умереть. Решил и неожиданно ясно понял, как это просто и логично. Умереть. Ведь у меня никого нет на этом свете. Мама с отцом давно умерли, брат и сестра убиты. И Кристина тоже там, с ними. И я начал готовится к уходу. Отдал распоряжения, нашел преемника...
"И тут появилась я", – подумала Марья Ивановна, теплея сердцем.
– И тут появились вы... – повторил Эгисиани. – И я понял, что это Кристина с того света сделала так, что мы встретились...
– Так и получается... – задумчиво проговорила Марья Ивановна. – Если бы мне неделю назад сказали, что я в таком виде буду сидеть в охотничьем ресторанчике на Тверской, я бы рассмеялась... И вдруг приходит ее муж, приходит именно ко мне, и затевает все это странное дело... Чертовщина, да и только.
– Почему чертовщина? Ведь нам хорошо с тобой... Разве ты не чувствуешь, что это небеса соединили нас?
Марья Ивановна почувствовала. И прикрыла глаза.
Эгисиани прилег рядом и потянул губы к губам женщины.
Поцелуй не состоялся. Из зала раздались звуки пистолетных выстрелов. И тут же дверь с грохотом раскрылась, и к ним бросились люди.
12. В бойне и чистилище...
Марью Ивановну била дрожь.
Подушка, прикрывавшая беломедвежью рожу, сползла.
Бывший житель холодной Арктики злорадно улыбался.
Эгисиани висел, поднятый к потолку рукой человека гигантского телосложения, висел, пытаясь достать пистолет. Когда он сумел это сделать, гигант ударил его кулаком в грудь. Вороненое оружие с глухим стуком упало на медвежью шкуру. Эгисиани конвульсивно дернулся и повис, как висит на вешалке дешевое пальто.
Убедившись, что противник потерял сознание, гигант отбросил его на стол.
Бутылки со звоном попадали, фужеры к ним присоединились. Ананас недовольно качнулся. Красный соус залил скатерть.
Злорадно улыбнувшись, хозяин положения обернулся к Марье Ивановне.
Подошел, ступая ногами-бревнами, присел на корточки.
Взялся за шелк накидки, пощупал.
Дернул.
Марья Ивановна осталась в трусиках и лифчике.
Гигант, уважительным движением губ оценив линии ее тела, запустил указательный палец за резинку трусиков, приподнял. Подержал так, глядя в райские кущи, затем отнял палец.
Резинка звучно вернулась на место.
Гигант усмехнулся и вновь приподнял ее. И выцедив: "Не лезь, сучка, не в свои трусы", убрал руку, тяжело поднялся и направился к выходу, неторопливо и с достоинством.
Минуту после его ухода Марья Ивановна прислушивалась. В смежных помещениях было тихо. Поднявшись на ноги, посмотрела на себя в зеркало. И покачала головой: "Наложница, да и только". Обернулась к столу, взглянула на Эгисиани. Он лежал равнодушным трупом.
"Пора домой", – подумала женщина и пошла к гардеробу, пошла, пройдясь прощальным взглядом по витражу с удачной охотой на лисицу, по корзинам с озадаченными цветами, по осиротевшей без нее беломедвежьей шкуре, по безжизненному телу несостоявшегося любовника.
Переодевшись, тщательно поправила лицо и прическу и направилась к выходу. На полпути остановилась.
"Эти двери, в которые он не пустил... Что за ними?"
Пошла к дверям красного дерева.
Зачем? Из женского любопытства или в надежде, что Эгисиани очнется до того, как она покинет его? Нет, наверное, из-за того, что более в это место ей возвращаться не хотелось.
Никто не желает возвращаться в места, в которых случаются неприятные неожиданности.
Двери были заперты. Схватившись за бронзовые ручки, Марья Ивановна со всех сил рванула их на себя.
И чуть было не упала – они к ее удивлению легко распахнулись.
Часть ресторана, "не имевшая прямого отношения к Кристине", была огромна по объему (одна высота ее составляла не менее пяти-шести метров) и представляла собой ярко освещенную... бойню.
По крайней мере, увидев ее, Марья Ивановна тотчас подумала: "Бойня! Это бойня!"
Невысокой ажурной железной изгородью, увитой плющом и еще какими-то вьющимися растениями, помещение делилось на две весьма неравные по площади части.
В меньшей части (прилегающей к дверям, которыми воспользовалась Марья Ивановна), стояли пять изящных столиков из тростника со стульями из того же материала, мангал на ножках и горка, заставленная разнообразным охотничьим оружием.
Большая часть помещения представляла собой огромную вольеру. Крутые скалы с мрачными пещерами, журчащий ручей, деревья, кустарник, травостой, все, кроме бугристого неба, крашенного неприятной голубой краской, казалось настоящим.
И все это настоящее было населено. Не чучелами, а самой разнообразной живностью. На скалах монументами стояли козлы-красавцы, на деревьях спали жар-птицы, в траве курлыкали довольные жизнью фазаны, на песчаном берегу ручья бегали друг за другом разжиревшие зайцы. А в самом ручье плескалась несоразмерно крупная рыба...
"И все это создал этот человек, создал, пропитавшись волнами творчества, исходящими от Кристины, – подумала Марья Ивановна, разглядывая следы пуль, испещрявших скалы, стволы деревьев и бутафорское небо с размашистыми золотыми звездами. – Можно представить какие они здесь устраивали побоища!"