Номер 411, стр. 1

СИМОНА ВИНЧИ

НОМЕР 411

Все, что здесь написано, тебе не понравится. С самых первых строк это вызовет твоё раздражение. Расстроит тебя. Но ты все равно должен дочитать это до конца. Потому что в моих словах — правда. Конечно, это правда, принадлежащая лично мне, но в каком-то смысле любая личная правда, однажды произнесённая, принадлежит каждому.

Ты разозлишься, но это неважно: какое зло может причинить тебе чтение письма?

Это — номер отеля.

Отель «Националь», площадь Монтечиторио, Рим.

Номер 411.

А это — моё тело, отражённое в зеркале. Зеркало не похоже на то, в которое я смотрюсь каждый день: длинное и узкое, на створке стенного шкафа. Это — широкое, занимающее целую дверь и отражающее картину, которая отражается в другой отражающей поверхности. Свет падает на меня со спины, и я вижу в зеркале только очертания фигуры. То, что я вижу — женщина. Просто-напросто женщина.

Она красива?

Или безобразна?

Я стараюсь смотреть на себя непредвзято — если можно быть непредвзятой, разглядывая самое себя, я устраняю из своего взгляда все наносное, все вопросы, сомнения, комплексы, которые, как каждый из нас, я волоку за собой с отрочества, и даже ещё раньше, с детства.

То, что я вижу в зеркале ванной в номере четырехзвездного отеля — просто тело женщины. Я рассматриваю его таким, каким оно проступает в свете, размывающем детали и позволяющем чётко видеть лишь контуры, и оно кажется мне невыразительным.

Худые ноги, узкие, несмыкающиеся бедра. Когда я была девочкой, однажды случилось нечто, отчего лето превратилось в ад: от жары я сильно потела, и между бёдрами, поскольку они тёрлись друг о друга, образовалось красное пятно. Оно горело. И я возненавидела свои бедра. С той же силой, с какой я ненавидела свой живот, толстый и белый под полосатыми хлопчатобумажными трусиками, резинка от которых врезалась мне в пупок. Хотя я была очень тощим ребёнком. На фото я вижу голенастую пигалицу, с округлым пузиком, тощими ножками и ручками, выпирающими ключицами и торчащими рёбрами. Незаметно, в одночасье, я превратилась в раскормленного подростка. Сейчас моя голова видится мне слишком большой для такого некрупного, поджарого тела, остановившегося в своём развитии, так и не сформировавшись окончательно. Верх живота плоский, низ слегка выпуклый, похожий на мягкий кожаный валик, из-под него буквально вырываются кости таза. Порой они кажутся мне отвратительными, я пытаюсь скрыть их одеждой, чтобы придать уверенность собственному «я», но они все равно торчат, готовые поранить партнёра при слишком тесных объятьях. Грудь ни мала, ни велика. Венчики сосков широкие и розовые, сами соски слишком крупные. Грудь — наиболее безобразная деталь этого тела. Деталь, которая досаждала мне с первого дня. Я помню другое зеркало, свет падал слева, это был свет летнего дня. Мне было тринадцать лет, и я с отвращением изучала собственное отражение в круглом зеркале в голубой ванной комнате моей матери. Я рассматривала себя спереди, сзади, сбоку, в профиль. Две инородных выпуклости, возникших внезапно, разделили мою грудь надвое, обезобразив её. Признаюсь, я никогда не желала иметь грудь, как желает основное большинство девочек. Я никогда и не думала, что у меня может такое вырасти. И вот надо же: непрошенный подарок, мешок с грязными угольками вместо конфет и шоколадок. Ты была плохой девочкой, сказало зеркало, и вот результат. С того дня я учусь утаивать непристойный секрет, который тащится со мной по жизни, учусь стягивать, сплющивать его, укрывать в складках одежды, так, чтобы никто о нем не узнал. Но я обманываю одну себя. Другие знают о нем: не существует способа спрятаться.

Не существует способа спрятаться, но это я усвоила только сейчас.

Номер 411. Отель «Националь». Рим. За окном, распахнутым над площадью Монтечиторио, безлюдной в этот ночной час, за исключением вооружённых карабинеров — охраны Парламента и нескольких случайных прохожих, в основном поддатых туристов, сияет холодная луна. Февральская луна.

Я здесь, и я жду тебя.

Моё тело состоит из костей. Мускулов. Сухожилий. Голубые вены — сеть речушек, пронизывающих всю меня. Таинственный гобелен, который можно рассмотреть исключительно вблизи, после того как сброшены одежды. По венам струится кровь. Ещё глубже — если представить себе скальпель хирурга, отсекающего слой за слоем, кромсающего их один за другим со знанием дела, — внутренние органы. Под левой грудью, чуть большей, и поэтому более ненавидимой, чем правая, — сердце. Ниже — грудина, за ней желудок. Слева — селезёнка, правее — печень и жёлчный пузырь, чуть ниже — кишки, матка, яичники. Пока все на месте. Ничего не тронуто. Я ещё целая.

У моей матери убрали жёлчный пузырь, а чуть позже матку. Ещё у одной знакомой — грудь. У другой — обе. У одного паренька оттяпали половину лёгкого. У другого отрезали почку. У третьего — кусок кишки.

В газете несколько месяцев назад я увидела фотографию женщины с одной грудью. Другая, говорилось в статье, сопровождавшей снимок, была удалена по причине злокачественной опухоли. Я вырезала эту заметку и сохранила. Снимок черно-белый, губы женщины не улыбаются, улыбка в её глазах. Женщине лет пятьдесят, она ещё довольно симпатична: светлые волосы, полные губы, красивое лицо. На месте удалённой груди — длинный шрам полукругом, а вокруг него вытатуирована цветущая ветка. Весь вид её излучает гордость: я жива, я могу ещё любить и быть любимой. А это — след войны. Как у древних воинов, самое ценное украшение: я бросила вызов смерти, меня кинули в пасть врагу, но я вернулась. И я ещё на этом свете.

Изувеченные тела тоже выживают. Изувеченные изнутри. Изувеченные внешне. Сердце продолжает биться. Основные функции — исполняться. Без какой-то детали, даже без многих, очень многих, все равно можно прожить.

Я не одна в номере.

Есть ещё мужчина. Он там, за этой закрытой дверью, к которой я прикасаюсь пальцем. Я могу слышать звук его шагов в границах пространства, не позволяющего особенно разгуляться: от шкафа к кровати, от кровати к письменному столу, от стола до окна. Я могу слышать шелест страниц книги в его руках. Сухой щелчок его зажигалки.

Я ничего не знаю о нем.

О тебе.

Мне неизвестны: имя твоей матери, форма твоего члена, запах твоей кожи под одеждой, я не знаю, как ты занимаешься любовью, плохой ты или хороший, что тебе нравится больше, горы или море, умеешь ли ты пользоваться столовыми приборами, знакомы ли тебе рыцарские манеры — открывать и закрывать дверцу автомобиля, входить в ресторан прежде женщины, наливать вино, держа бутылку за донышко и поворачивая запястье так, чтобы не пролить ни капли… я даже не знаю, что у тебя в маленьком чёрном рюкзачке, что ты всегда носишь с собой.

Этот мужчина — ты.

Вместо этой фразы я могла бы написать любую другую, но любая утратила бы смысл в виду очевидности главного: это ты.