Солдат трех армий, стр. 67
Однажды в нашем кругу появился новый офицер. Он только что получил крест за военные заслуги.
— Господин капитан, я прикомандирован к вашей части на четыре недели в качестве национал-социалистского офицера по идеологической работе.
Он представился отдельно каждому из присутствовавших, сообщая свою фамилию и отвешивая поклон, по его мнению подчеркнуто корректный, а на деле выглядевший совершенно нелепо.
Фамилию этого лейтенанта я позабыл, но отнюдь не забыл, как он раскланивался и что вслед за этим произошло.
— В чем, собственно, заключаются ваши задачи в качестве национал-социалистского офицера по идеологической работе?
— Господин капитан, это невозможно определить в немногих словах. В основном мы обязаны внушать уверенность в конечной победе германского оружия.
— О каком оружии вы говорите — об имеющихся у нас дрянных пушках, для которых почти всегда не хватает боеприпасов и нет необходимых тягачей?
— Я ведь говорю образно, господин капитан. Я имею в виду победу германского дела. А что касается тягачей, то они нам больше не нужны. Мы больше не будем отступать. В этом я сумею убедить солдат.
— Как вы себе это представляете. Как вы убедите солдат?
— Я буду делать в ротах доклады, господин капитан.
— Нет, любезнейший, из этого ничего не выйдет. Когда нужно сделать доклад, то с этим справляются мои командиры. Вы, кстати, артиллерист?
— Нет, господин капитан.
— Ну вот видите, я не могу даже вас использовать в качестве командира взвода. Но я могу вам порекомендовать лучшее занятие. Наш интендант совершенно бездарен. Вы могли бы ему помочь добыть сносное продовольствие, сигареты и барахло. Ведь у вас есть связи, не правда ли? Отправляйтесь и рапортуйте о своем прибытии в обоз!
Он ушел, пылая гневом. Со злорадством я глядел ему вслед. Я чувствовал свое превосходство над ним, понимая, что мой суровый фронтовой опыт весомее, чем его политический пафос. Я посмеялся над видимым противоречием между теорией и практикой, а по существу я был ненамного проницательнее этого офицера по идеологической работе. Лучшее вооружение, которому я придавал столь большое значение, в такой же мере не могло внести решающие изменения в ход войны, как и его лживая пропаганда. Мы оба боролись за одно и то же дрянное дело, обреченное на неизбежное поражение, и мы оба тогда этого не понимали.
Между тем его рапорт о моем «бесстыдстве» попал к подполковнику фон Леффельхольцу. Следующей инстанцией была корзина для бумаг. Тем не менее нахлобучка как знак предупреждения меня не миновала. Леффельхольц также умел высказываться твердо и определенно. «Офицер по идеологии» больше не показывался в моей части. Нас это не огорчало.
Да мы больше и не вспоминали о нем; 13 января 1945 года началось новое большое наступление Красной Армии, и мы снова начали драпать.
Последние дни войны
С каждой атакой русских теснее затягивалась петля вокруг «котла» на Земландском полуострове. Каждый день приносил новые тяжелые потери. Долго так не могло продолжаться: нас ожидал плен, если только флот нас не вызволит.
Еще раз мы собрались с силами для контратаки. Все имевшиеся в наличии боеприпасы были пущены в дело, собраны последние остатки горючего. Мы пробились вперед, и кольцо вокруг Кенигсберга было на некоторое время разорвано.
Значительную часть жителей города удалось эвакуировать. Никакого другого результата эти последние усилия и не могли дать.
Советские соединения ответили сильными контрударами, которым предшествовал интенсивный артиллерийский огонь. Наши роты таяли. В этой ситуации однажды прибыло «пополнение». Чрезвычайно обрадованный, я собрался приветствовать солдат, но растерялся, оказавшись лицом к лицу с примерно тридцатью мальчиками в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет из Союза гитлеровской молодежи.
Вместе с ними прибыла группа пожилых мужчин, почти поголовно инвалиды первой мировой войны. Мальчики прибыли из ликвидированного лагеря гитлеровской молодежи, куда их собрали со всех концов рейха.
Я быстро пристроил пожилых, послав их в обоз. Но распорядиться юнцами было труднее. Они желали сражаться, победить и, если надо, умереть «за любимого фюрера». Я сначала их использовал для охраны обоза. Через несколько дней они начали скандалить, всячески выражали свое недовольство, стремились на передовую.
Они мечтали о Рыцарском кресте и бессмертной славе.
Если я не хотел уступить их настояниям, то мне нужно было каким-нибудь способом от них избавиться. Но мне было бы неприятно, если бы они просто оказались в другой части. Там, вероятно, их отправили бы на передовую. Следовательно, нужно было их отправить в тыл.
Это было нетрудно организовать, хотя полевая жандармерия и установила заставы вокруг Пиллау. В город никого без определенного служебного дела не пускали — кроме женщин, детей и раненых, которых должны были эвакуировать морем. Труднее было этих юнцов из гитлерюгенда, рвавшихся в бой, убедить, что им дается особое задание. Все остальное превратилось в чистую формальность, хотя именно формальные правила и были нарушены. Для нескольких групп, которые я объединил со стариками из «фольксштурма» и их родственниками, я выписал командировочные удостоверения, не имея на это ни малейшего права. Но пруссаки ничего не боятся, кроме бога и клочка бумаги с печатью. Снабженные «документами», отряды добрались до парохода и на его борту отплыли по направлению к Свинемюнде. Мой адъютант наблюдал за ходом всего этого маневра и доложил мне о выполнении задания. Мальчики уже в море, вероятно, заметили, что я лишил их возможности войти в историю в роли «героев». Двоих из них я встретил после войны в Киле, а одного старика из «фольксштурма» — в Ганновере. Они узнали меня на улице. За истекшее время юноши сумели понять все то, что уже понимал старик в последние недели войны.
Первоначально я пытался скрыть выдачу мною незаконных командировок и числил в составе подразделения людей, откомандированных на родину, включал их в рапорты о наличном составе и в качестве состоящих на довольствии. Однако мой обман обнаружился, когда генералу пришла в голову мысль осведомиться об успехах молодежи, их боевых действиях, их поведении и выяснить, не следует ли их наградить.
Подполковник фон Леффельхольц снова уладил дело. Он также не одобрял отправку подростков на передовую.
К сожалению, подполковник через несколько дней был на короткое время назначен на другой пост и его заменял некий майор генерального штаба Фрелих, который хотел использовать подвернувшийся случай для того, чтобы прославиться.
У меня как раз был тяжелый приступ желтухи. Дивизионный врач, доктор Вальдер, настаивал на том, чтобы отправить меня на родину, но поддался моим уговорам, как он выразился, под мою личную ответственность. Не было никаких лекарств или диетического питания, но зато имелся первитин, который выдавался командирам и начальникам в качестве «экстраординарного средства». Первитин — это такое снадобье, благодаря которому можно бодрствовать несколько дней, после чего человек на много часов погружался в мертвый сон.
Больной желтухой, я лежал в покинутом восточно-прусском крестьянском доме, в котором адъютант оборудовал командный пункт. Через окно я наблюдал за тем, что происходило на расположенном перед нами участке фронта. Передний край обороны находился примерно в трёхстах метрах от дома. Внезапно советские танки и пехота перешли в наступление.
После недолгого, но интенсивного артиллерийского обстрела наша пехота отступила.
Медленно приближалось несколько танков. Мой маленький штаб не был в состоянии держаться без тяжелых орудий, которые еще не удалось подтянуть.
Один-единственный тягач должен был, курсируя взад и вперед, доставить четыре противотанковых орудия, но эта операция запоздала.
Я приказал соединить меня по телефону с исполняющим обязанности начальника оперативного отдела:
— Господин майор, русские атакуют. Перед моим командным пунктом около дюжины «Т-34». До них от двухсот пятидесяти до трехсот метров. Пехота отступает. Я ничего не могу поделать, прошу разрешить перейти на другую позицию.