Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918, стр. 56

«Это было в разгар зимы, в страшно холодный день, когда мы наткнулись на шествие, струившееся по Троицкому мосту. Между минаретом мусульманской мечети с голубым куполом и сияющим золотым шпилем Петропавловской крепости располагался новый собор пролетариата. Это было огромное, низкое, серое здание, называемое цирк «Модерн». Черные массы народа столпились у входа.

– Почему они не открывают двери и не впускают людей? – спросил я, когда мы проходили мимо толпы, а затем вошли в боковые двери в огромную темную пещеру. Это была громадная яма, вырытая в земле и подпиравшая сотней балок чудовищную арочную крышу. Однако мы не увидели ни пола, ни крыши, ни сидений в широком круге, который рядами поднимался вверх от арены. На самом деле мы вообще ничего не видели и, ведомые Коллонтай, пробирались во тьме по проходам наверх по каким-то ступеням, пока не вышли на несколько грубых досок, которые служили платформой. Света здесь не было, так как в тот день в Петрограде не было угля.

– Почему они не открывают двери и не впускают людей? – повторил я.

– Здесь уже пятнадцать тысяч, – ответила Коллонтай, – и все здание битком забито до крыши!

Из-за мертвой тишины это заявление казалось невероятным. Кто-то зажег свечу, чтобы можно было видеть лицо оратора – крошечная искорка мерцала в темноте.

– Идите, говорите! – сказала Коллонтай.

Казалось глупым говорить в громадной пустоте. Однако исполненный веры, я возвысил голос и открыто воззвал в темноту ночи.

– Товарищи! Я говорю от имени американских социалистов-интернационалистов !

И словно залпом яма взорвалась пятнадцатью тысячами голосов:

– Да здравствует Интернационал!

Это слово было словно спичка, которая подожгла пороховой склад.

– Да здравствует Интернационал! – Эта фраза всегда могла зажечь аудиторию. Когда она срывалась из уст иностранца на ломаном русском языке, то она начинала огромный пожар.

И с каким воодушевлением они пели Интернационал! Не так, как мы поем его здесь, когда часть певцов лишь догадывается о словах и большинство – просто смотрят. Здесь, в России, каждый революционер уверенно знает каждое слово и все поют так, словно от этого зависит их жизнь… В этом пении они обретают силу, подтверждают воинственность своей веры, заостряют лезвие своего болевого духа».

Когда я стоял на мостике линкора «Республика» и 11 000 матросов трубили в трубы, приветствуя американских интернационалистов, это было одновременно волнующим и унизительным опытом, ибо вера, которую они вкладывали в почти не существующий интернационализм, имела слишком хлипкое основание. Я чувствовал, что они воображают меня представителем миллионов американских матросов, солдат, шахтеров, железнодорожников, сталелитейных рабочих и портовых грузчиков, которые все объяты тем же огнем. А я на самом деле представлял те небольшие группы интеллектуалов среди местных представителей Нью-Джерси, к которым обращался во время избирательной кампании в пользу Дебса.

Большинство из слушателей никогда не встречали и я не уверен, что вообще когда-нибудь видели интернационалиста. Мы были настоящими, подлинными натуральными иностранцами, символами во плоти. Мы даже не были похожи на интернационалистов (и даже мэр Стокгольма не был на него похож). В ретроспективе мы не были такими уже непредставительными. В Америке мы дожили до того времени, что смогли выполнить свое обещание и рассказать миру о Великой Октябрьской революции. В России, когда мы стояли перед аудиторией и говорили, то понимали, что движение в Соединенных Штатах имеет большое значение, однако оно не настолько сильно, как хочет думать наша аудитория. На родине, наоборот, движение в России, которое мы представили своим слушателям, казалось намного грандиознее, чем аудитория представляла себе – или могла бы представить.

Глава 10

МИР ИЛИ ВОЙНА?..

Руководство большевистской партии, расколовшееся перед Октябрем, было также расколото и после восстания. По оценке Карра, это расслоение достигло неслыханных пропорций «и, вероятно, было редким в какой-либо другой партии». Я бы только добавил, что для Владимира Ильича это казалось обычным ходом событий, и он был несгибаем, как всегда. Теперь все ноябрьские и декабрьские столкновения казались простой прелюдией к решительной битве, вырисовывавшейся в Брест-Литовске.

Очевидно, с борьбой за единство партии нужно было подождать. Теперь, когда я думаю об этом, я вспоминаю, что тогда о единстве говорили мало. Это пришло позже. Принималось как данное, что должна возникнуть оппозиция, и по Брест-Литовску разногласия были глубокими и широко распространенными. Над головой сгущались грозовые тучи войны, но каждый высказывал свое мнение, за или против. Временами мы с Ридом оказывались по разные стороны баррикад, иногда – по одну сторону, а на следующий день – опять по разным.

Воздух, которым мы дышали в Петрограде, был накален до предела, поэтому повсюду можно было слышать, как люди яростно спорят друг с другом, чуть ли не до драки, а потом расходятся рука об руку. Повсюду продолжались открытые дебаты, как в самой партии, так и вне ее. В поздние годы я вспоминал эту открытость. Никто не отмалчивался, не боялись высказывать свое мнение, пусть даже ошибочное. Именно это осталось в моей памяти как настоящая Россия и как отличительная черта первых дней большевизма.

Между тем все разногласия, которые быстро нарастали в посольстве Соединенных Штатов и в разных агентствах, достигли пика из-за напряженности вокруг Бреста. Там остро вырисовывались все противоречия. Бойс Томпсон и Робинс осторожно двигались в сторону поддержки нового правительства, по крайней мере, до той степени, что верили в его жизнеспособность. Полковник Вильям В. Джудсон, военный атташе, вначале непреклонный и даже угрожавший американской блокадой, был перетянут на сторону группы Робинса-Томпсона вместе с майором Томасом Д. Тэчером, майором Алленом Уордвеллом и другими, в отличие от посла Фрэнсиса, который сожалел, что Ленина и Троцкого не застрелили 52, и, как вспоминал Гумберг, все еще страстно мечтал о возвращении Корнилова. Робинс первым признал, что с Керенским все покончено. Даже Фрэнсис был рад получить репортажи Робинса о том, что происходит в Смольном. (Фрэнсис писал в своих мемуарах, что он сам только один раз посещал Ленина, и сообщал, что «Ленин во время всей нашей встречи был очень любезен». Он вернулся в посольство в полном замешательстве и, по словам Гумберга, заметил: «Знаете ли, этот анархист – человек приятный».) Робинс спорил с Томпсоном и убедил его, что единственный способ выяснить, о чем собираются разговаривать с ними большевики, это поговорить с ними, и Томпсону были даны санкции на посещение Смольного. Джудсон провел сорокапятиминутное интервью с Троцким, а Троцкий потом подошел к Робинсу, и тот получил возможность сотрудничать с большевиками – он устроил так, чтобы запасы и снаряжение Красного Креста были переброшены со складов на отдаленных станциях, а также перехватил контрабандные грузы, которые должны были быть морем переправлены в Германию. Разговор Джудсона на самом деле был устроен с разрешения Фрэнсиса и от его имени, хотя тот позднее нервозно отрицал это. Робинс и Джудсон были твердо убеждены, в свете слабости большевиков на международном фронте, что их при поддержке Соединенных Штатов можно уговорить не заключать мир с Германией; они даже надеялись, что им удастся завоевать поддержку Фрэнсиса.

В процессе всего этого дела в посольстве еще больше запутались, а раздражительность посла становилась все более очевидной, хотя он был уже на грани того, чтобы признать правительство большевиков de facto и что Соединенные Штаты должны воспользоваться их потребностью в друге. Эти затруднения вырастали из связи посла с госпожой Матильдой де Крам, женой русского офицера. Фрэнсис познакомился с ней на корабле. Когда ему указали, что она в числе тех, кто подозревается как немецкий агент, он отбросил эти обвинения в сторону. В октябре и в ноябре отношения между де Крам и Фрэнсисом расцвели, и она постоянно посещала посольство. Когда Робинс, Джудсон и другие заметили, что исчезают секретные материалы, и однажды заметили, как Фрэнсис показывает ей какое-то письмо, они начали расследование. Выяснилось, что она находилась в тайном списке международного паспортного бюро, и какой-то сотрудник посольства предупредил Государственный департамент, который послал точные указания Фрэнсису, чтобы тот прекратил всяческие отношения с мадам де Крам. Фрэнсис пришел в ярость, заявил, что все это – ложь, и продолжил встречаться с ней. Тогда Джудсон обратился к послу и показал ему досье на де Крам. Фрэнсис, как рыцарь, отвергал все это дело. Их связь продолжалась.