Мой класс, стр. 13

«И С ГРУЗОВИКОМ ТОЖЕ Я…»

Готовясь к ёлке, мы инсценировали басни Крылова, придумали много шарад.

Братья Воробейко стояли в стороне от всего этого. Изредка и они оставались после уроков, но были посторонними, равнодушными зрителями, а мы – участниками; их присутствие, пожалуй, даже стесняло нас.

Однажды я прочла ребятам забавную сценку; действующими лицами были учитель и два ученика; один растерянный, – у доски, второй – подсказчик. Сценку попробовали разыграть. Трофимов исполнял роль учителя без особого воодушевления, но выходило недурно: получился этакий строгий, неумолимый педагог, он разговаривал сухо, холодно, и его ничуть не трогали муки не выучившего урок ученика. Подсказывал Володя Румянцев. Этот искренне увлёкся ролью: шипел изо всех сил, всплёскивал руками, таращил глаза. Получалось очень смешно. С лодырем дело обстояло хуже; Кира Глазков добросовестно выговаривал слова роли, но выходило пресно, неубедительно.

– Может быть, Володе и Кире лучше поменяться? – предложил Лёва. – Володя так горячо подсказывает, что, наверно, и ловить подсказку будет с превеликим усердием.

Ребята засмеялись. И вдруг Саша Воробейко сказал:

– Дайте-ка мне!

– Что дать? – не сразу поняла я.

– Дайте я попробую того, который у доски.

Все зашевелились, зашумели. Кира с готовностью сказал:

– Правда, пускай попробует!

Саша вышел к доске. Он подавал реплики так выразительно, так забавно и верно, так естественно прислушивался к подсказке, запинался и перевирал, что мы без смеха не могли слушать и дружно похлопали ему.

Тут я увидела, что Александр Воробейко не равнодушен к похвалам. Он порозовел, глаза блестели, и хоть он пытался сохранить обычное полунасмешливое выражение лица, ему это плохо удавалось.

В субботу опять была репетиция. Накануне свободного дня мы разрешили себе остаться в школе подольше. Ребята сбегали домой, пообедали и вернулись. Саша примчался раньше других. Тут мы увидели, что он не тратил времени даром: за эти дни он придумал немало нового. Он делал вид, будто у него что-то записано на ладони, или потихоньку вытаскивал из кармана клочок бумажки и заглядывал в него. Не спуская глаз с учителя, он в то же время так вытягивал шею в сторону подсказчика, вставал на цыпочки, изгибался, поднимал брови, что прямо-таки начинало казаться; вот у него на наших глазах вдвое вырастает левое ухо! Он был ужасно горд своими выдумками – и не зря: на ёлке самый большой успех выпал на его долю.

С тех пор Саша стал чуть ли не самым ревностным участником наших постановок и всегда с жаром добивался новых ролей.

Раз ему случилось играть патетическую роль, и мы убедились, что она ему совсем не удаётся.

Я готова была жертвовать художественными достоинствами нашей самодеятельности, лишь бы видеть Сашу вместе со всеми, но боялась, что ребята, придирчивые и строгие судьи, отнимут у него роль. Однако этого не случилось. Мальчики наперебой давали ему советы: «Ты горячей говори, горячей!» Или: «Да попроще ты, чего завываешь? И руками не маши, как мельница».

Роль оставили за Сашей.

Рассказать, что было дальше, мне трудно, потому что никаких событий я припомнить не могу. Да их и не было. Разговаривать с Сашей стало легче и проще. У нас с ним отношения стали почти дружеские – это обязывало его ко многому. Если вечером все, в том числе и я и Саша, горячо, азартно обсуждали, как поставить новую шараду, то неловко, совестно ему было назавтра притти в школу, не приготовив домашнего задания, или плохо, путано отвечать у доски. А если готовил уроки Саша, то готовил их и Вася. И самое важное: они перестали быть чужими в классе.

Много позже Саша Воробейко сказал мне;

– Марина Николаевна, а ведь это я воровал тогда, и с грузовиком тоже я…

– Знаю, – ответила я.

– И я знал, что вы знаете, – со вздохом проговорил он.

УШАНКА

Как-то после уроков, уходя домой, я по привычке заглянула в свой класс и увидела Лёву, окружённого кучкой ребят: тут были Гай, Горюнов, Ильинский, Выручка, Саша Воробейко и Рябинин. Лёва горячо объяснял что-то, обращаясь главным образом к Лёше Рябинину, а тот стоял красный, смущённый и как будто недовольный.

– Да разве это твои деньги, что ты ими распорядился? – услышала я слова Лёвы.

– А что, он на себя, что ли, потратил? – возразил Саша Воробейко.

Я ничего не понимала.

– Зачем он вообще покупал? – сердился Лёва. – Это школа должна была сделать, а не он. С какой стати Савенков будет принимать от него подарки?

– Так не от меня же, а от всех! – возмущённо крикнул Лёша.

– Что у вас случилось? – вмешалась я.

Все разом обернулись и хором начали объяснять. Прошло немало времени, прежде чем я поняла, в чём дело.

У нас постоянно было около семидесяти рублей общих классных денег. На эти деньги мы покупали цветную бумагу, краски, портреты писателей, иной раз и книги в классную библиотеку. Деньги обычно хранились в классе, в нашем шкафу, но как-то само собой вошло в обычай, что распоряжается ими хозяйственный Лёша Рябинин: он всегда знал, что именно надо купить. И вот, видя, что Коля Савенков ходит в морозы в изодранной шапчонке, Лёша распорядился по своему усмотрению: он взял классные деньги, купил шапку-ушанку и пять минут назад вручил её изумлённому Лёве со словами: «Отдай Савенкову».

Вожатый попытался объяснить, что «частная благотворительность» тут неуместна, что она может только обидеть Николая, что надо действовать иначе, через школу… Но Лёша, а за ним и остальные стояли на своём: что же Савенкову обижаться на товарищей? Ведь Лёша купил шапку не на свои, а на общие, классные деньги.

– Прежде всего ты должен был посоветоваться со мной и с Лёвой, – сказала я. – Почему ты нас не спросил?

– Так ведь, Марина Николаевна, когда же было спрашивать! – рассудительно начал Лёша. – Иду я по улице, ищу клей и кнопки, и ещё вы сказали портрет Чехова поискать. Деньги со мной. Гляжу – какая шапка подходящая! Вы только посмотрите – тёплая, хорошая! Ну, я и купил. Что же мне было – пропустить её, что ли?

Мы с Лёвой переглянулись, и, я уверена, он подумал в эту минуту то же, что и я: а вот мы пропустили, не подумали о том, что Коля Савенков ходит в дырявой шапке и хорошо бы купить ему новую. А Лёша об этом думал, и трудно упрекать его за то, что он сделал.

– Что ж, Лёва, – сказала я: – вы, конечно, правы, но что сделано, то сделано. Может, всё-таки отдадим шапку Николаю – не возвращать же её в магазин!

Лёва прошёлся по классу раз, другой. В серьёзные минуты он всегда расхаживал взад и вперёд.

– А как же мы это сделаем? – спросил он.

– Вручим на отрядном сборе! – воскликнул Витя Ильинский.

Я просто похолодела. Неужели ребята и вправду решат устроить такое? К величайшему моему облегчению, Саша Воробейко сказал резко:

– Тоже выдумал! Может, ещё под музыку её вручать?

– Отдать надо в одиночку. Лучше пускай Лёва отдаст, чтоб Николай не стеснялся, – поддержал Саша Гай.

– А по-моему, лучше отдать Колиной маме. Сказать, что от школы, и всё. А она сама ему подарит, – сказал Толя Горюнов.

– Точно! – скрепил Воробейко.

Это неотвязное словечко, несмотря на все мои протесты, просто рябило в речи ребят: его употребляли все.

На том и порешили. Лёва отнёс злополучную ушанку (впрочем, надо отдать справедливость Лёшиному вкусу: действительно очень хорошую и тёплую) матери Савенкова.

– Я ей сказал: «Вот Николаю от школы новая шапка». Она сперва удивилась, стала отказываться, но я ей растолковал, что это от школы и, так сказать, в деловом порядке: чтоб голова не мёрзла и не переставала соображать на уроках, – доложил мне потом Лёва и при последних словах улыбнулся застенчиво и немного иронически, так что я тотчас поняла: Савенковой он этого, конечно, не сказал, а сказал какие-то гораздо более простые и добрые слова, которые не хочет повторять. – Ну, она поблагодарила – и всё в порядке.