Дорога в жизнь, стр. 43

– Галина Константиновна, вы сейчас чего будете делать?.. Да, подиктовать. Вот отсюда, Екатерина Ивановна сказала.

И, забегая домой или сидя в кабинете, я слышал негромкий голос Гали. произносящий размеренно, отчетливо:

– «Шила в мешке не утаишь. Мышь, не ешь крупу».

Иногда я видел Короля и Стеклова вдвоем: один диктует другому или оба выполняют упражнения по грамматике: проверяют слово со всех сторон, переворачивают его на все лады, чтобы вместо точек правильно вписать пропущенную букву. Но Стеклов занимался совсем иначе: он не стукал себя со злостью ладонью по лбу, а то и кулаком по макушке, как делал Король, не ругал себя вслух ослом и тупой башкой. Самое большее – он закусывал губу и хмурился. Упирался подбородком в кулаки, сидел молча, сосредоточенно глядя в тетрадь, потом все так же молча, не высказывая вслух своих соображений («Нашел! Вот черт его дери!»), как это делал Король, вписывал в тетрадь решение.

На предложение Короля вместе догонять пятую группу он сказал:

– Не буду я гнать. Не хочу. Куда гожусь, там и буду учиться.

Король поносил его нещадно, обзывал и ослом и дубиной, и все это с жаром, с истинной злостью.

– Да тебе-то что? – удивлялись ребята. – Не хочет – ну и не надо, тебе какое дело?

Но Король не унимался. Не знаю, какие доводы, кроме брани, он пускал в ход. Правда, однажды я услышал из окна, как он гневно сказал Стеклову: «Хороший ты товарищ после этого!», но, может быть, тогда речь у них шла и не о том. Знаю одно: на занятия к Екатерине Ивановне стал ходить и Сергей.

– Любопытно, очень любопытно, – сказала мне несколько дней спустя Екатерина Ивановна. – Королев очень смышленый мальчик, но невероятная горячка. Получит задачу – и скорей начинает наугад перемножать, делить, складывать, вычитать… И опомнится только в том случае, если у него, скажем, не делится без остатка, получается пять человек и три четверти или еще какая-нибудь явная чепуха. А так ему море по колено. Стеклов – совсем другой. Он начинает с анализа – и идет шаг за шагом, твердо, толково. Он немножко тяжелодум, но в конце концов почти никогда не ошибается.

Бывало Король приходил ко мне вечером:

– Семен Афанасьевич, можно я тут у вас посижу?

– Сиди.

Он пристраивался за соседним столом и углубленно писал что-то; иногда он открывал пухлый, до отказа набитый конверт и вытаскивал какие-то бумажные квадратики.

– Что у тебя там? – полюбопытствовал я.

– Это? Конверт с ошибками.

– Ну да. Вот я напишу слово неправильно – Екатерина Ивановна велит его переписать как следует и положить в конверт. Видите, сколько набралось? Все больше безударные гласные. Ведь есть такие, что и не проверишь. Небеса, например.

– А небо? Небесный?

Король поражен моей сообразительностью:

– Ишь ты, верно! Ну, а вот собака – собаку ведь не проверишь? Я ее кладу в конверт. Потом Екатерина Ивановна диктует и непременно опять вставит эту собаку… ну, это слово, где была ошибка. Если я его напишу правильно – могу из конверта вынуть. А если обратно ошибусь, пускай там лежит. Я на этой собаке прямо покой потерял! Вот смотрю, вот вижу: со-ба-ка. А пишу – и обратно ошибку сажаю. Почему такое, Семен Афанасьевич? Все запоминаю: и реки, и горы, и города – ну, все! А тут – хоть тресни!..

А меня озадачивает другое: ведь он большой парень, ему скоро четырнадцать. Почему он так носится с этим конвертом, так бережно перебирает и раскладывает бумажные квадратики? В этом есть что-то от игры, так малышей учат грамоте по разрезной азбуке. Но Король… Да полно, он ли снисходительно сказал мне совсем еще недавно: «Екатерина Ивановна – для маленьких»?

33. ХОРОШИЕ НОВОСТИ

В одно прекрасное утро Жуков, Коробочкин и Разумов предстают перед нами в таких наглаженных трусах и рубашках, в таких начищенных башмаках и так гладко причесанные, что можно ослепнуть: они сейчас повезут в Ленинград деревянные ружья и флажки для сигнализации, которые мы изготовили в наших мастерских.

– Они нам подарки – вот и мы им подарки, – философствует Петька.

Интонация у него какая-то неопределенная, но все мы отлично понимаем, в чем дело: ему до смерти хочется тоже поехать, так хочется, что и не сказать словами! Жуков – руководитель экспедиции – поглядывает на него искоса.

– Семен Афанасьевич! Может, и Петьку прихватить? Все-таки флажки потащит…

– Если он Подсолнушкину не нужен, пожалуй прихватывай.

– Поди спросись!

И вот уже вихрем сдуло Петьку. И вот он уже несется обратно, и лицо его сияет, как начищенный медный таз.

– Можно! Отпустил Подсолнушкин!

Мы в последний раз окидываем своих представителей критическим взором. Я мог бы поклясться, что все они похорошели за последнее время. Не те лица, что прежде. Не то выражение глаз. Не та осанка. Всё не то! Или ежиха говорит ежонку «мой гладенький», а ворона вороненку – «мой беленький»? Кажется мне это или в самом деле так изменились ребята?

– Поглядите там всё получше, – наставляет Король. – Как готовятся. Особенно насчет карт. Когда выезжают, спросите. Встретим.

Жуков деловито оглядывает ребят и ящики:

– Всё! Поехали!

…Возвращаются они с ворохом новостей. Подробно рассказывают о том, как готовятся ленинградцы. Передают большущее спасибо от Гриши Лучинкина и всех пионеров за подарки («Так и велели передать: большущее спасибо!»).

Но главное не это. Оказалось, в тот самый час, когда мои ребята были у Гриши в Городском бюро юных пионеров, пришло известие о том, что в Ленинград приехали дети безработных из Германии, Франции, Дании – словом, «из буржуйских стран», как объяснил Петька. Я уже знал из «Ленинских искр», что они приедут и будут отдыхать в пионерских лагерях под Ленинградом. Жуков, Разумов, Коробочкин и Петька оказались при том, как в бюро – к слову пришлось – советовались, кто из детей куда поедет: кто с базой завода «Электросила» на станцию Песочная, кто на Сиверскую, кто в Сестрорецк.

Жуков и Коробочкин рассказывают, то и дело поправляя и дополняя друг друга:

– Мы сидим, молчим – вроде бы как посторонние, нас не спрашивают. А Петька слушал-слушал да как вскинется: «А к нам? – говорит. – К нам приедут?» Лучинкин ему: «У вас пока нет пионерского отряда». А Петька: «Так мы что, хуже буржуев?» Они все засмеялись, а потом товарищ Лучинкин говорит своим… ну, тем, кто там к нему пришел: «У них (это у нас, значит) хорошая обстановка. И дисциплина. Предлагаю подумать». И потом нам говорит: «Езжайте, – говорит, – ребята, а мы тут подумаем и вам сообщим».

На лице у Петьки – смесь гордости и испуга. Кажется, он сейчас и сам с трудом верит, что он так храбро разговаривал там, в Ленинграде, и не где-нибудь, а в бюро пионеров.

– Как думаете, Семен Афанасьевич, пришлют к нам? – спрашивает Король.

– Думаю, могут прислать. Если пришлют, очень хорошо. Только надо помнить: этим ребятам нужен большой отдых. В Германии сейчас трудно. А они к тому же дети безработных. Значит, и холодали и голодали.

– А говорить-то с ними как? – озабоченно спрашивает Коробочкин.

– Если француз или немец – не беда. Софья Михайловна знает немецкий, Галина Константиновна – французский.

– Чудно! – вздыхает кто-то.

– Что ж чудного? Вот с осени и вы начнете учить немецкий.

– У-у! Я учил, было дело! – смеется Коробочкин. – Вас ист дас – тинтенфас! Ничего не получится!

– Я немного знаю немецкий, – говорит вдруг Репин.

Король смотрит на него ненавидящими глазами, с презрением, с отвращением, словно перед ним и не человек даже.

– Ты! Ты им такого наговоришь…

И, весь потемнев, поворачивается и уходит.

– Это очень важно, Андрей, – спокойно говорит Софья Михайловна. – Если ты только не позабыл. Язык забывается очень быстро.

– Я с детства… нет, я хорошо помню. Я от нечего делать себя проверял много раз, – так же спокойно, словно здесь и не было никакого Короля, отвечает Андрей.