Дорога в жизнь, стр. 25

– Д-да-а, – сказала Екатерина Ивановна. – Да-а, – повторила она и протянула тетрадку Алексею Саввичу.

Он посмотрел – и у него тоже высоко всползли седеющие лохматые брови.

– Гм!.. – произнес он. – Гм!..

– Да что там?

Я взял у него из рук тетрадь и прочел: «Богдащоричи: беврый одвят тефувид бо гдочорой, рдовой бо трову, дведий бо чегдщике…»

Почти весь протокол, кроме первых двух страниц, коряво исчерканных рукой Стеклова, состоял из этой тарабарщины.

– Что же это, насмешка? Издевательство? Что все это значит? – растерянно спросила Екатерина Ивановна.

– Это не просто набор букв, – сказал Алексей Саввич. – Тут есть какая-то система. И писал он быстро.

Алексей Саввич поднес лист поближе к глазам, подумал минуту и продолжал:

– Да, тут есть логика. Постойте… Беврый одвят… беврый одвят… да это же первый отряд! Так… тефувид – дежурит. Понимаете, он оставил гласные, а остальной алфавит разделил пополам и поменял согласные местами: вместо п – б, вместо в – р и наоборот…

На другой день Андрей посмотрел на меня при встрече с лукавым торжеством – и не смог скрыть разочарование, когда я ни словом не обмолвился о происшедшем. Он снова и снова попадался у меня на дороге и наконец не вытерпел:

– Семен Афанасьевич, а как мой протокол?

– Ничего, довольно грамотно написано.

– А… вы разобрали?

Я пожал плечами:

– Что ж там разбирать? Разве это шифр! Его и малый ребенок разберет.

Репин покраснел до корней волос тем жарким, до слез, румянцем, который бывает только от стыда, от сознания, что всем вокруг и тебе самому ясно, до чего ты глуп.

Он был очень разочарован тогда тем, что его шифр так быстро разгадали. Сейчас он, видимо, решил задать мне задачу посложнее. Я чуть было не постучал к Алексею Саввичу, но потом решил не беспокоить его. Неужели же я не прочту того, что здесь написал этот мальчишка? И я сел за совсем новую для меня работу – разгадывать шифр.

Когда я снова глянул в окно, солнце погасло и стекла стали голубыми; в следующий раз я увидел их темно-синими, потом к окну вплотную подступила ночная тьма, а я все сидел над проклятой бумажонкой. Мне и смешно было, и злился я на себя. Что за ребячество! Почему я должен непременно прочесть письмо? Не проще ли сказать мальчишке, что он глупый позер, «воображала», как говорили наши девочки в коммуне имени Дзержинского, когда кто-нибудь начинал задирать нос? Уж, конечно, я скажу ему это. Но прежде найду ключ.

Каждая цифра означает букву, это ясно. Некоторые цифры попадаются часто, во второй строке в длинном слове даже по два 18,12 и 2; а есть совсем интересное слово, где чередуются три восьмерки и две девятки. Но что это такое? Тратата? Похоже, но бессмысленно. Да и не выходит – тогда первой тоже должна стоять 9, а тут стоит 5.

Попробую подсчитать, сколько раз какая цифра встречается.

Подсчитал. Получились длинные двойные колонки цифр. Оказалось, некоторых цифр совсем мало: например, 25 встречается пять раз, 24 – три раза, 20, 16 и 6 – только по разу. А вот двойка встречается в шифровке 16 раз, цифра 19 – 21 раз, а восьмерка даже 30 раз. Ясно, что это какие-то особенно употребительные буквы. А какие буквы чаще всего встречаются в русском языке? Никогда прежде над этим не задумывался. Но не «щ» же, к примеру! Может быть, «о» или «а»? Или какое-нибудь «т»? Но которая цифра что означает?

Попробую с другого конца. Шифровка начинается с одной отдельной цифры: 25, и еще дважды она стоит отдельно, а один раз – в конце слова. Отдельно встречается еще цифра 21 – два раза и 17 – один раз. Трижды встречается сочетание 19, 13, трижды – 19, 8, есть 5, 19, 13, есть 7, 18, 13. Какие у нас есть короткие слова в одну, две, три буквы? Прежде всего, конечно, союзы, частицы, предлоги: с, в, к, и, да, нет, что, как… Но в слове «как» цифры должны чередоваться по принципу: 1, 2, 1, а в шифровке такого нет…

И тут меня осенило: конечно же, письмо начинается с «Я». Может быть, даже три фразы начинаются с «я», а там, где 25 стоит на конце слова, – это, пожалуй, глагол, вроде «начинаются». Да, но больше этого 25 нигде нет. Мало мне помогает мое открытие. «Я… я…» Что «я»? Может быть, «я не»? Чего-нибудь он не желает, с чем-нибудь не соглашается – уж наверно он не стал бы шифром поддакивать мне. Попробуем! Подставим всюду вместо 19 – «н», вместо 13 – «е», поглядим, что получится… Вот, к примеру, «5, н, е» – что это за пятерка? Какое-нибудь «сне», «дне»? А может, «мне»? Ясно, «мне»! А 19,8 – это «ни», или «ну», или «но»! Ну, теперь держись, Семен! Терпение!

К полуночи письмо Андрея Репина лежало передо мной:

«Я не намерен долго здесь оставаться. Я скоро уйду, уйдут и многие другие. Я давно бы ушел, но мне было интересно наблюдать за вами. Правда, вы многого добились, но все равно у вас ничего не выйдет. Человек прежде всего ценит свободу, свобода для него главное. Вы хотите сделать все по-другому, но у вас ничего не выйдет».

22. ЗНАЧИТ, ОН ЖИВ

Утром, после того как подняли флаг, я велел Репину зайти ко мне. Ребята, словно по команде, обернулись в его сторону – любопытство, а пожалуй, и злорадство было в их взглядах. Он приподнял брови, слегка пожал плечами и своей легкой, уверенной походкой направился к моему кабинету. Я пошел туда не сразу – пускай посидит, подумает, погадает о том, что его ждет.

Но у мальчишки был большой запас самоуверенности. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим на диване в самой развязной позе – нога на ногу. Он привстал, как ни в чем не бывало улыбнулся мне и по-прежнему свободно уселся.

Я сел за стол, отыскал в папке вчерашнюю шифровку и протянул ему.

– Послушай, – сказал я, – у меня к тебе покорнейшая просьба. Если хочешь что-либо сказать мне, скажи просто, по-человечески, как делают все. Что за глупая манера писать шифрованные письма?

Он опять улыбнулся:

– Я думал, вы прочтете его с такой же легкостью, как протокол.

– Я и прочел. Имел удовольствие узнать твою точку зрения на мою работу. Меня она не удивляет. Я с самого начала видел, что ты смотришь на все свысока, а себя считаешь свободной и гордой личностью. Могу я задать тебе один вопрос?

– Пожалуйста.

Ему очень нравился наш разговор – разговор равных. Я был сдержан и любезен, как дипломат, – он отвечал тем же, явно польщенный, и уже с трудом скрывал самодовольство, все очевиднее проступавшее в его улыбке. Может быть, он готовился к тому, что в первую минуту я встречу его какой-нибудь гневной вспышкой, но теперь – нет, теперь он уже не ждал ничего плохого.

– Скажи, твои родители живы? – спросил я.

– Да. Мой отец – профессор-лесовод. Я единственный сын. Но я не стал жить дома. Моя мать всегда говорила, что она из-за меня состарилась. Она, собственно, еще молодая, но совсем поседела. Ее в самом деле огорчает моя судьба. Но, видите ли, я не могу от этого отказаться.

– От чего «от этого»?

Он пожал плечами и улыбнулся вызывающе и кокетливо. Я сказал по-прежнему вежливо и спокойно:

– Так вот, Репин, не хочешь ли и ты выслушать мое мнение о тебе?

– С удовольствием…

– Ты хуже Панина.

Репин вскочил. Любопытство, прочел ли я письмо и что сделаю в ответ, интерес к необычному разговору, самоуверенность, желание порисоваться – все отхлынуло, все померкло перед оскорблением, которое я ему нанес.

Он так уверенно ставил себя над всеми, он был убежден, что я в нем вижу почти равного по силе противника, едва ли не взрослого, уважаю в нем смелого и умного врага. А я поставил его ниже самого ничтожного и презираемого существа в Березовой поляне – ниже Панина, которого даже Петька не считал человеком!

Сдавленным, неузнаваемым голосом он выкрикнул:

– Я не Панин!

Словно не слыша его, я продолжал:

– Если ворует Панин, я понимаю: он темный парень, он не знает лучшей жизни и пока не в состоянии понять ее. А ты – я ведь вижу, – ты грамотен, много читал, ты, изволите ли видеть, сочиняешь шифрованные письма и все время любуешься собой: «Ах, какой я умный, какой независимый, как у меня все красиво получается!» А получается у тебя грязно и подло.