Сердцедер, стр. 23

Дорога стонала под ногами Жакмора. Шипела. Чавкала. Урчала. Хлипчала. В небе каркали живописные вороны, но их было не слышно, так как психиатр находился с подветренной стороны.

«А как может быть, — внезапно подумал Жакмор, — что здесь совсем не рыбачат? Море же рядом, а в нем полно крабов, ракопедов и прочей чешуйчатой снеди. Почему же? Почему же? Почему же? Причала нет, вот почему!»

Он так обрадовался найденному ответу, что сам себе любезно улыбнулся.

Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее. Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол — не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве. Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: «В сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно-больше молока-пятно-пятно-пятно».

Жакмор тоскливо покачал головой. Он так и не смог к этому привыкнуть. Подмастерья еще куда ни шло… Но животные — нет. Он бросил табличку. Летающая живность уже успела пожрать глаза и нос проштрафившейся коровы; морда — что раковая опухоль. Обхохочешься.

«Опять Сляве достанется, — подумал он вслух. — Попадет, как всегда, ему. За что он и получит золото. От которого никакой пользы, поскольку он ничего не сможет на него купить. А значит, только оно и ценно. То есть бесценно».

Шел Жакмор, тропа бежала.

Мозг искал без сентиментов

Кучу разных аргументов

В пользу истинной природы

Драгоценного металла.

«Ну-ка, ну-ка, — сказал себе Жакмор. — Ко мне вновь возвращается былое красноречие. Хотя суть последней сентенции была начисто лишена интереса, поскольку Слява оказался механически введенным в ситуацию, при которой его золото ни с чем не рифмуется. А потом, какое мне дело до золота, разве что еще сотня метров пройдена».

Показалась деревня. Красный ручей, по которому фланировала в поисках отбросов лодка Слявы. Жакмор окликнул его. Когда судно подплыло к психиатру, тот запрыгнул на борт.

— Ну? — радостно спросил он. — Что нового?

— Ничего, — ответил Слява.

Жакмор почувствовал, как формулируется мысль, подспудно отягощавшая его разум с самого утра.

— Может, мы пойдем к вам? — предложил он. — Я бы хотел задать вам несколько вопросов.

— Хорошо, — согласился тот, — давайте. Почему бы и нет? Прошу прощения!

Он резко — словно подброшенный невидимой пружиной — выпрыгнул из лодки. Тяжело дыша и дрожа от холода, он с трудом подплыл к какому-то куску и ловко схватил его зубами. Оказалось, что это довольно маленькая отрубленная кисть. Испачканная чернилами. Он залез в лодку.

— Ишь ты, — сказал он, рассматривая добычу, — сорванец Шярля опять не выполнил задание по чистописанию.

IV

«Меня уже просто воротит от этой деревни», — промолвил Жакмор, разглядывая себя в зеркале. Он только что постриг бороду.

V

Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в зеркало шкафа. Подошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Пахло настоящей гнилью. Запах исходил из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадость. Она потрогала мясо пальцем. Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала, поглощая плесневелую — с мыльным привкусом — кашицу, от которой пощипывало десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место. Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же состоянии. Она поковырялась в нем пальцем, а потом этот палец долго облизывала. С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки. Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она будет за этим следить. Так или иначе правило должно неукоснительно соблюдаться: все лучшее — детям; она даже не могла вспоминать без смеха, как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды, разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать. Дело привычное. Очистки персиков — это уже сложнее. Из-за ощущения бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков — тоже не велика заслуга; ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было, чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как если бы из страданий, которым она себя подвергала, могло родиться что-то чистое и настоящее, — вот и приходилось восполнять все пробелы, платить сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнского долга.

Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может отразиться на детях?

Завтра она попробует.

VI

«Я так беспокоюсь», — подумала Клементина, облокотившись на подоконник.

Сад румянился на солнце.

«Я даже не знаю, где Ноэль, Жоэль и Ситроэн. В эту минуту они могут упасть в колодец, попробовать ядовитых фруктов, заразиться туберкулезом, подцепив палочку Коха, потерять сознание, надышавшись аромата пахучих цветов, упасть с дерева, упасть на бегу и сломать ногу, утонуть, играя в воде, оступиться и свернуть себе шею, спускаясь с обрыва, заболеть столбняком, поцарапавшись о ржавую проволоку; какой-нибудь ребенок, забавляясь на дороге с арбалетом, может попасть им в глаз стрелой, их может укусить скорпион, привезенный дедушкой какого-нибудь другого ребенка — знаменитым исследователем, недавно вернувшимся из страны скорпионов; они могут зайти в глубь сада и перевернуть какой-нибудь валун, под валуном будет лежать маленькая желтая личинка, которая моментально превратится в насекомое, которое полетит в деревню, проберется в хлев к злому быку, укусит его в рыло; бык выскочит из хлева и начнет все крушить на своем пути, вот он как бешеный несется по направлению к дому и оставляет на виражах клочки черной шерсти, цепляющейся за кусты барбариса; прямо перед домом он врежется в тяжелую телегу с запряженной в нее старой полуслепой кобылой. От удара телега разваливается и какая-то железяка взлетает высоко вверх; может быть, это шуруп, винт, болт, гвоздь, скоба оглобли, крюк упряжки, заклепка колес, прикаретненных, затем разбитых и снова притачанных посредством вручную выструганного колышка из ясеня, и вот эта железяка со свистом взмывает в голубое небо. Пролетает над садовой оградой, о Господи, и падает, падает, а при падении задевает какого-нибудь летающего муравья и отрывает ему крыло, и потерявший равновесие и управление муравей-калека мечется над деревьями, резко пикирует в район лужайки, о Господи, а там Жоэль, Ноэль и Ситроэн, муравей сваливается на щеку Ситроэна и, почуя следы варенья, кусает мальчика…»

— Ситроэн! Ты где?

Клементина выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице, не переставая истошно кричать. В прихожей она налетела на служанку.