А потом всех уродов убрать!, стр. 1

Борис Виан

А потом всех уродов убрать

Et on tuera tons les affreux 1948

I. Начинается все не спеша

Получить удар по голове – это пустяки. Дважды за один вечер накачаться наркотиками – еще не так страшно. Но выйти подышать свежим воздухом и очутиться в незнакомой комнате наедине с женщиной – причем в костюмах Адама и Евы – это уже слишком. Что же касается того, что случилось со мной дальше.

Но, я полагаю, лучше будет вернуться к самому первому вечеру. Летнему вечеру, будем точны. Дата не так уж важна.

Итак, этим вечером мне почему-то захотелось куда-нибудь пойти. Обычно я ложусь и встаю рано, но порою чувствуешь потребность в некотором количестве алкоголя, в человеческом тепле, в компании. Вероятно, я сентиментален. Глядя на меня, этого, пожалуй, не скажешь, но бугры моих мускулов – всего лишь видимость, за которой скрывается сердечко Золушки. Я очень люблю друзей. Я очень люблю подруг. У меня никогда не было недостатка ни в тех, ни в других, и время от времени я мысленно благодарю своих родителей за внешность, которой они меня одарили. Некоторые, я знаю, благодарят за это Бога, но, между нами говоря, я нахожу, что они впутывают Господа в дела, к которым он в действительности непричастен. Как бы то ни было, моя мать меня не испортила, да и отец тоже… ведь он как-никак имел к этому отношение.

Итак, я решил куда-нибудь пойти; вся банда ожидала меня в «Зути Сламмер»: Гари Килиан, репортер из «Колл», Кларк Лэйси, университетский приятель, живший, как и я, недалеко от Лос-Анджелеса, и наши обычные подружки – но не те девицы, которых всякий таскает за собой, как только заводятся денежки, не какие-нибудь низкопробные певички или вертлявые танцовщицы. Этих я не люблю – вечно они норовят о тебя потереться. Не такие девицы. Нет. Друзья, настоящие друзья: не статистки в поисках контракта, не наивные потаскушки, а просто милые симпатичные девушки. Это просто ужас, скольких трудов мне стоило их отыскать. Лэйси, тот откапывает их на каждом шагу, да таких, что, проведя вместе десять часов подряд, они даже не пытаются его поцеловать. Я же произвожу на них совсем другое впечатление. Однако представьте себе, как трудно бывает оттолкнуть хорошенькую девушку, которая буквально виснет у тебя на шее. Но все же мне не хотелось бы иметь такую рожу, как у Лэйси. Впрочем, это уже другая история. В конце концов, я знал, что в «Сламмер» я, вероятно, увижу Верил Ривз и Мону Соу, а с ними я ничем не рискую. У всех остальных девушек такой вид, будто они хотят показать, что любовь – единственная цель жизни, особенно когда перед ними мужчина, который при росте в шесть футов два дюйма весит девяносто килограммов. Я всегда отвечаю им, что нахожусь в соответствующей форме именно потому, что берегу здоровье. И добавляю, что, если бы им однажды пришлось испытать на себе мой тоннаж чистого веса, они бы тут же оставили меня в покое – настолько это утомительно. Во всяком случае, Верил и Мона не такие и знают, что гигиеничная жизнь гораздо предпочтительнее всех этих далеко не новых штучек, которые выделывают на диванах.

Я вошел в «Зути Сламмер». Этот симпатичный ночной бар принадлежит Лему Гамильтону – толстому чернокожему пианисту, игравшему когда-то в оркестре «Лезербед». Он знает всех музыкантов побережья – а сколько их развелось в Калифорнии, одному Богу известно. В «Сламмер» всегда можно послушать настоящую музыку. Я это люблю, музыка меня расслабляет. А коли я уже расслабился естественным образом, она действует на меня успокаивающе. Гари ждал меня Лэйси танцевал с Моной, а Верил бросилась мне на шею.

– Добрый вечер, Мона. Что новенького? Привет, Гари.

– Привет, – ответил мне Килиан.

Вид у него, как всегда, был безукоризненный. Его светло-красный галстук казался накрахмаленным – так прямо он держался. Что я люблю в Гари – это его вкус и умение одеться. В конечном итоге, наши вкусы совпадают – что тоже немаловажно.

Мона смотрела на меня.

– Роки, – сказала она, – это уже неприлично. Вы становитесь с каждым днем все красивее и красивее.

Когда я слышу подобные вещи от нее, меня это не смущает. Ее тон был… как бы это сказать… сносным.

– Вы восхитительны, Роки. Эти белокурые волосы… а бронзовая кожа… м-м-м… так бы вас и съела.

Я все-таки покраснел. Это со мной бывает. Гари даже слегка поиздевался надо мной.

– Ты даже не протестуешь, Рок? В былые времена тебя бы уже здесь не было…

– С ее стороны это всего лишь попытка проявить свои умственные способности, но если она будет продолжать в том же духе, я действительно уйду.

Мона рассмеялась. Гари тоже. Ну и я, конечно, – мы ведь друзья.

Тем не менее я предпочел бы, чтобы Лэйси здесь не было. Я не люблю, когда девушки восхищаются моей внешностью в присутствии Кларка Лэйси: это самый замечательный парень на всей земле, но если бы мне сказали, что его отец был крысой, а мать – лягушкой, меня бы это не удивило: именно такое впечатление он производит внешне. И это слегка мешает ему ухаживать за девушками.

Мона снова взялась за свое.

– Роки, когда же вы наконец решитесь признаться мне в любви?

– Никогда, Мона… Я не хочу видеть вокруг себя тысячи несчастных женщин.

Она, должно быть, немного выпила: обычно она не так настойчива. К счастью, к нам направлялись Кларк и Берил, и мы сменили тему разговора. Гамильтон, хозяин заведения, только что уселся за рояль. Как и все толстяки, он с необычайной легкостью касался клавиш, и, слушая его игру, я смеялся от удовольствия. Гари пошел танцевать с Берил, а я только было собрался пригласить Мону, как Лэйси перехватил ее. Когда Гамильтон начинает играть, я готов танцевать с любой девицей: его музыка действует на меня как электрический ток. Оглядевшись по сторонам, я увидел своего спасителя. Этого кретина Дугласа Тфрака. Позже я еще расскажу вам о нем, а сейчас я бросаюсь на девицу, с которой он пришел, и увлекаю ее на танцевальную дорожку.

Она неплохо сложена и хорошо танцует. Только без шуток… Она уже начинает слишком сильно прижиматься ко мне.

– Полегче! – говорю я ей. – Я дорожу своей репутацией.

То, что я сказанул, конечно, несколько грубовато, но с такой физиономией, как у меня, простительно. Она слегка улыбается и ослабляет хватку. Но стоит только посмотреть, как она виляет кормой, – сразу ясно, что у нее в башке.

– Жаль, что это не самба, – отвечает она, ничуть не обидевшись.

– Почему же? – спрашиваю я. – По мне, так и эта музыка неплоха.

– Когда танцуешь самбу – совеем другая атмосфера, – отвечает она. – А эта музыка все-таки какая-то прохладная.

Дети мои, если она называет это прохладной музыкой, я бы поостерегся танцевать с ней самбу. Черт возьми, надо же что-то предпринять. Я все-таки посильнее, и мне удается оторвать ее от себя. Теперь мы танцуем на расстоянии вытянутых рук. Нельзя же, право, посвятив жизнь спорту, плясать с куклами вроде этой. Это вещи несовместимые. А я предпочитаю спорт. Превыше всего.

Она покусывает нижнюю губу, но все же продолжает улыбаться. Кажется, ее невозможно задеть. На днях я приклею фальшивые усы и смогу спокойно ходить на танцы.

Гамильтон прекращает игру. Я отвожу девицу к ее законному владельцу Дугласу Тфраку. Что касается самого Дугласа, он достоин подробного описания. Это – высокий курчавый блондин с огромным, вечно растянутым в улыбке ртом. Он очень молод, пьет как лошадь и работает кем-то вроде журналиста. Обычно он пишет в какую-нибудь газетенку одну колонку кинохроники, а все свободное время посвящает произведению своей жизни – «Эстетике кино». Он полагает написать ее за десять лет и выпустить в десяти томах. А в остальном, повторяю вам, он самый что ни на есть натуральный пьяница.

– Привет! – говорит он мне. – Представить тебя?