В кавычках и без, стр. 5
Нет во всем написанном выше ни тенденциозности, ни попытки сгустить краски, ни паникерства. Иначе как быть с постепенным, но неуклонным исчезновением тех свобод, которые первоначально были так кричаще ярко написанына знаменах либерального движения? Как быть с неуклонно тающими академическими свободами, когда профессор университета и школьный учитель опутаны гигантской сетью табу и запретов, зачастую писанных черным по белому, в инструкциях и циркулярах — и относятся они не только к тому, что этот профессор может говорить, а что нет, но и к тому, каких предметов он не может даже касаться? Как быть с политиками, в одно мгновение исчезающими с политической арены, потому что выразили какую-то, пусть даже случайную, мысль, идущую вразрез с аксиомами «политической корректности»? Как быть с обязательными квотами — не только для госучреждений, но и для частного бизнеса — на трудоустройство этнических, сексуальных и прочих меньшинств, безотносительно к тому, насколько эти люди профессионально пригодны? Как быть с ситуацией клерка, инженера, рабочего, который старается лишний раз не взглянуть на сотрудницу, чтобы не схлопотать обвинения в «сексуальном преследовании» или «визуальном сексуальном преследовании» (в ходу уже и такой термин)? Как быть с десятками государственных комиссий разного уровня, занятых составлением и изданием все новых инструкций и циркуляров относительно того, какие слова и выражения следует на данном этапе вытеснять из употребления и какие «новоязовские» конструкции внедрять на их место? Как быть с постоянным запугиванием читателя газет и телезрителя ордами вооруженных правых экстремистов, фундаменталистов от религии, фашистов, «бритоголовых» и прочей ужасающей публики, которая спит и видит, как бы установить очередную бесчеловечную диктатуру? (Смысл такого запугивания просчитывается как дважды два. Он в том, что если существует опасность, да еще такая страшная, то уж для того чтобы «они не прошли», мы просто обязаны поступиться еще одной свободой, подкрутить еще две-три гайки, а главное — еще теснее сплотить ряды. В обыденной же реальности за четыре года жизни в Канаде я видел лишь пару скучных и даже тоскливых «бритоголовых» — при том, что антифашистских, антирасистских, феминистских выступлений, а равно и гомосексуальных шествий-"парадов" успел перевидать изрядно.)
История с публикацией «Манифеста» обнажила великое множество существующих парадоксов и добавила немалое количество новых. Один из них — по самому внешнему ряду — заключается в том, что напечатан был трудУнабомбера не просто в двух самых тиражных газетах Америки, но на страницах двух бесспорных столпов современного либерализма. Дальше — больше. Унабомбером двигало, как мне думается, не просто вполне понятное «Не могу молчать!», но и стремление найти отклик в умах и душах потенциальных сторонников. Как выяснилось, обнаружились они лишь… в лагере все тех же «левых», причем на самом крайнем его фланге, среди воинствующих активистов всех мастей (готовых за пойманного в капкан бобра спалить фермера, этот капкан поставившего, или перестрелять за спиленное дерево бригаду лесорубов). Не случайно именно «антитехнологические» анархисты первыми высказали одобрение «Манифесту» — но лишь в луддитской, «антииндустриальной» его части. И с гневом или, в лучшем случае, с натянутой иронией (как это сделал Киркпатрик Сэйл, соредактор журнала «Нейшн»), отнеслись они к главному в документе — беспощадному анализу современного либерального движения. Прочие же издания эту тему просто аккуратно опустили.
«Манифест» Унабомбера, документ чрезвычайной остроты и силы, должен был стать последней, самой мощной бомбой, изготовленной им, бомбой, подложенной под все здание современного западного либерализма. Но именно эта бомба, на которую создатель ее возлагал столь большие надежды, и не сработала. И, думается мне, вовсе не потому, что властители дум (и газет) Америки отнюдь небездарно предали историю с «Манифестом» забвению. Не сработала эта главная бомба потому, что, к величайшему сожалению, сработали многие из предыдущих. Которые лишили жизни трех людей, сделав еще десятки калеками. Унабомбер (был ли им арестованныйФБР Тед Казинский или кто угодно еще), человек бесспорно талантливый и интеллектуально честный, нарушил главнейшую из заповедей: «Не убий». Тем самым он вписал свое имя в длинную и бесславную череду тех, кто вколачивал свои идеи в умы человечества кровью и насилием.
И, конечно же, все предыдущие бомбы, как и угрозы их применить, позволившие Унабомберу опубликовать свой труд, перечеркнули само его послание Америке. Мы склонны (часто не без оснований) отождествлять криминальных носителей и пропагандистов какой-то.идеи с самой этой идеей. Автор «Манифеста» всей своей жизнью террориста вложил мощное оружие в руки тех, против кого он нас предостерегает.
ИЗ РОССИИ С ЛЮБОВЬЮ. БЕЗОТВЕТНОЙ…
«Независимая Газета», 2 августа 1996
К числу психологических странностей российской коллективной души, несомненно, следует отнести воспаленную потребность любить и, главное, быть любимыми. Не сегодня это чувство проявилось впервые, и вовсе не только на гребне посткоммунистической потребительской надежды на то, что кто-то полюбит, поможет, накормит и обустроит. В разные века чувство это направлялось на самые разные объекты — от братьев по вере болгар и сербов до не слишком ласковых французских или немецких кузенов, и даже до совсем уж неблизких культурно индийцев и китайцев. В первые постсоветские годы острие российской любви нацелилось на Запад вообще и сытую вальяжную Америку в частности. В немалой степени тому способствовала уже упомянутая надежда на «дядю», который теперь-то уж, на развалинах и коммунизма, и некогда могучей империи, распахнет объятия. В еще большей степени приложились к тому российские «демократы», испытывавшие к богатому дядюшке страстную, непритворную и, в отличие от остального населения, не совсем безответную любовь.
Любовь, однако, ослепила не всех. Находились циники, утверждавшие, что природа взаимоотношений государств такой эмоции не знает — и знать не должна. Что американец вполне способен полюбить русскую или даже русского (на дворе, увы, конец ХХ века), но нация в целом, а тем более государство, на такие чувства вряд ли расщедрится. Потому что в таких отношениях процветают не, как уже было сказано, эмоции, а прагматизм. И нередко жесткий прагматизм, где мерилом хорошего и плохого служит только и единственно собственная колокольня. Скептики, усвоившие уроки истории и призывавшие поставить во главу угла колокольню отечественную, клеймились как национал-шовинисты, изоляционисты, милитаристы и прочая. Благо, «измов» на наш с вами век хватало, и прилепить пару-тройку похлеще труда не составляет.
За последние годы, правда, страстное желание любви несколько поугасло. Но не исчезло совсем. Да, все большее количество россиян стало отходить от прежней эйфории и начало все более скептически относиться к бодрым заверениям детей и внуков бессмертного Остапа Ибрагимовича о том, что «Запад нам поможет». Все чаще стали подумывать люди о суровой правоте старого Тараса Бульбы, укоризненно произнесшего в седые усы: «Что, сынку, помогли тебе чертовы ляхи (немцы, французы, американцы)?» Эмоция, о которой речь, теряла силу по мере того, как ситуация меняла жанр, двигаясь от мексиканской мелодрамы с непременным хэппи-эндом в сторону странной помеси натурализма с сюрреализмом. И все же чувство это, как видится, угасло не совсем, благодаря еще одному мифу.
Миф этот существует в массовом сознании (и время от времени подпитывается российскими газетами) опять-таки не один год. Новую силу этот миф набрал накануне судьбоносных президентских выборов. И сводился он к простой и понятной схеме: Запад крайне заинтересован в сильной России. Но — в России демократической, потому что под демократию (а слово это, согласно мифу, действует на наивный Запад как стопка поутру на алкоголика) он отдаст все. И даже больше. В то время как под Россию неокоммунистическую или национал-патриотическую не даст ни шиша. И даже, напротив, займет совсем уж непримиримую позицию с повторным возведением Берлинской стены, но уже в районе Белгорода.