В кавычках и без, стр. 1

Михаил Вершовский

В кавычках и без

Статьи 1996 — 2000 гг.

ЧЕЛОВЕК НИОТКУДА

«Вестник» (Торонто), 14 февраля 1996

Вкратце о себе. В России работал в театре, писал много, печатал меньше, но все же опубликовал около сотни статей, рассказы, пьесы, вел передачи на радио, много переводил.

В Канаде первое время осматривался, примеряясь было к англоязычной прессе, — но пресный, осторожный и бесполый стиль ее просто отбили охоту не то что писать для нее, но даже и читать на досуге. А потом… А потом грянули чеченские события — и дикая, бесстыдная вакханалия прессы по обе стороны океана (российская, впрочем, по части бесстыдства и цинизма давала Западу большую фору…) Я родился и значительную часть жизни прожил в Грозном, и это моих родных и друзей война (а до нее бандитский беспредел «борцов за свободу») делала беженцами, калеками, да трупами, наконец. Так что реакцию мою на бесовской хоровод «раскрепостившейся» прессы представить нетрудно. И я сказал себе, что больше никогда не назовусь журналистом. Уж лучше в сводники, в наемные убийцы — да куда угодно…

Но время шло. Съездил летом впервые за пять лет в Россию, вернулся, переваривал, сражался с собой, за себя и против себя же… И несколько дней назад взял, да и переключил свой word-processor с Times на русский шрифт. Теперь, наверное, надолго.

Я — эмигрант последней волны. Не помню, какая уж она там по счету. И те мысли, которыми я хочу поделиться, возникли у меня в связи с этой волной. Представителей всех предыдущих хочу предупредить: все, что я здесь пишу, к ним никоим образом не относится. Речь здесь — только о волне последней. О нас.

Когда я пишу «о нас», я прекрасно отдаю себе отчет, что какого-то единого «мы», конечно же, не существует. Мы неодинаковые, и слава Богу — как неодинаковы все французы, все шведы или все индийцы. Но при всей неодинаковости есть все-таки нечто, что каким-то образом объединяет между собой тех, других и третьих. И отличает их — в массе — от всех остальных. Отсюда — «мы».

Последняя волна… В отличии ее от волн предыдущих сомневаться не приходится. Она наименее однородна, наиболее аполитична, в гораздо большей степени ориентирована не на «жизнь вольную» (что могло бы быть при страстном желании переселиться из жесткой социальной системы в систему куда как более толерантную), а на «жизнь сладкую». Ее зарождение и движение определяли факторы, далекие от мировоззренческих: смутные надежды, смутное недовольство, смутные и еще далекие от реализации страхи… Греха великого во всем этом, наверное, нет. И даже если это отличает нас, как я уже сказал, от предыдущих российских иммиграционных волн, то вряд ли — от основной массы прочих, не-российских иммигрантов. (Блистательный аргентинский писатель Хулио Кортасар, последние тридцать с лишком лет проживший вне родины, писал в одном из своих стихотворений: «…Уезжаешь из родной страны, потому что боишься, не зная толком чего». Похоже…)

Но есть, увы, и отличия, ставящие эту волну отчетливо вне всей остальной иммигрантской массы, наводнявшей и наводняющей сытые страны Старого и особенно Нового света. Я написал «увы», потому что отличия эти таковы, что чести ни самой «новой волне», ни людям, так или иначе с нею связанным, не делают. Об одном из таких отличий — да, пожалуй что, и главном — я и хочу поговорить.

Я хочу поговорить об отношении «нововолновцев» (конечно же, далеко не всех) к стране, где они родились и выросли, получали образование и хоронили близких, влюблялись, женились и рожали детей. Об их отношении к родине. Знаю, что слово это у многих из вас — тех, о ком здесь речь — вызывает обычно целую гамму не самых позитивных эмоциональных реакций, от саркастической ухмылки до глухого рычания. Но что уж поделаешь, иного слова не придумано. Щадя ваши чувства, я и так-то пишу его не с заглавной буквы — а негромко, со строчной.

Странные вещи стали происходить при встречах — случайных и не очень — с собратьями-"одноволновцами" достаточно рано, еще на первых порах новой канадской жизни. При всей грустной правоте слов Кортасара и при абсолютной недопустимости судить кого-то за один лишь факт отъезда, бегства (не зная обстоятельств человека, делать этого никогда не стоит, не говоря уже о евангельском «Не судите, да не судимы будете» — это для «волн» предыдущих) — так вот, при всем при этом во мне жило — и живет — чувство стыда. Стыда за то, что покинул я родину — с какой уж буквы ее не пиши — в трагичный, может быть, самый трагичный момент ее беспредельно трагичной истории. Я мог сколько угодно пытаться себя успокаивать («А что ты мог сделать?»), вспоминать, что уезжал я, когда еще стоял Нерушимый с президентом-словоблудом во главе, когда в единой — «межрегиональной» — депутатской группе нынешние непримиримые враги еще сидели вместе, когда жизнь моя (в мирском, материальном плане) дала резкий скачок вверх, я уже не был ночным сторожем в Доме ребенка, и почти отцепилось, наконец, КГБ, и снова стали печатать, ставить пьесы, предоставлять микрофон на радио… Я мог успокаивать себя сколько угодно, но даже принимая во внимание все эти небольшие частные правды, большая правда от того не менялась.

С одним из знакомых «одноволновцев» я как-то и обмолвился на эту тему, приведя не льстившую нам обоим аналогию с крысами и кораблем. Его реакция меня, не подготовленного, просто поразила. Он, обычно осторожно-сдержанный, стал вибрировать и размахивать руками. С чего я взял, что его должен грызть какой-то там стыд, что его вообще должно волновать, что там в ней (России) происходит и произойдет? Что если она (Россия) и корабль, то уж он точно не крыса, потому что к кораблю этому не имеет и не желает иметь никакого отношения. (Отмечу на полях, что в те времена господин этот исправно — куда как чаще меня — посещал церковь, пел в церковном хоре и, конечно же, не произнес бы ничего подобного в присутствии прихожан, в большинстве своем людей явно патриотической ориентации. Иммиграционное дело его еще находилось в стадии разрешения, а наш человек — отдадим ему должное — прекрасно знает, где, когда и что можно сказать.)

Другой, гораздо более цельный человек, порядочный в общении и всегда готовый прийти на помощь, странное сочетание атеиста с альтруистом, договорился как-то до того, что если предположить, что Бог есть, следует считать, что Россию он создал единственно в назидание прочим народам, и что чем быстрее эта язва на теле человечества прекратит свое бесславное существование — тем лучше для всех.

Были подобные встречи и с третьим, четвертым, пятым… С кем — вживую, с кем — со страниц газет, которые они усердно начиняют описаниями московских лифтов, где, как нас с ужасом информируют, справляется уже не только малая нужда — а в справленной там же, извините, большой нужде им и рисуется вся Россия…

Смешки и злорадство. Псевдоисторические экскурсы при малом знании и еще меньшем таланте. Высокомерие — «Я пробился, я умный, я здесь!» — и униженная стоечка в общении с местным народом: «Ну посмотрите на меня! Посмотрите как следует! Я не такой как они, я по большому счету и вовсе не оттуда!» (К этому общению, к этой «стоечке» мы еще вернемся.)

«Не оттуда». Странно, но слушая и наблюдая такого человека, понимаешь: наверное, и вправду не оттуда. Но откуда же? Каким таким «несвятым духом» появился он здесь, этот тип — начисто отвергающий свою причастность к России, но при этом не растерявший ни щепотки, ни грана советско-большевистской ментальности, ни единой стрелы из гигантского колчана приемов, с помощью которых выживал там (и чаще неплохо, чем наоборот), и которые привез и сюда — до провокаций и стукачества включительно? Откуда же он? Тайна сия велика есть, но по вышеприведенным характеристикам вырисовывается хотя бы рабочее, на пока, определение. Которое я и вынес в заголовок этой статьи — «Человек ниоткуда».