Великий Сатанг, стр. 28

Любимый и Родной ласково погладил пунцового от гордости и смущения мальчугана по вихрастой макушке.

– Мальчик мой! С честью носи эти нашивки. И помни, крепко помни: народ не любит угнетателей!

Из толпы вырвался крик:

– Проклятие Нолу Сарджо! Равнение на Лона!

Вождь устало, совсем по-домашнему, прокашлялся.

– Подвиг славного Лона Сарджо еще и еще раз подтверждает: наша сила, наше будущее — это молодежь. Ей строить светлое завтра, ей и карать по заслугам тех, кто посмел встать на пути этой великой стройки. По праву должен был бы сделать это сегодня замечательный герой Лон Сарджо. Но он еще слишком мал, не силою духа своего, но силою рук. И потому его наставнице, лучшей ученице Юх-Джугай-Тунской образцовой школы имени Огненного Принца, маленькому знатоку больших идей квэхва Тиньтинь Те я, от имени всех вас, братья и сестры, доверяю размазать по священным камням нашей столицы этих нелюдей!

Мальчуган исчез, на его месте возникла миниатюрная девчушка. Запечатлев на чистом детском лобике братский поцелуй, Любимый и Родной осторожно опустил Тиньтинь Те. На ходу одергивая строгую форму отличницы первого разряда с белыми нашивками звеньевой, девочка, четко ступая по просторным плитам парадной лестницы, спустилась с поднебесья.

Танк, замерший в строгом треугольнике величественных монументов, приветливо распахнул люк.

Изваяния смотрели на девочку.

Простое, мужественное, по-крестьянски скуластое лицо Ту Самая…

Вдохновенный лик Юх Джугая, исполненный печального благородства и надежды…

Резкие, четко вылепленные, совсем не дархайские черты Андрея Аршакуни — или же все-таки Джеймса О’Хара?..

Они ни капли не походили друг на друга, но все трое чем-то неуловимо напоминали Вождя.

Чем? Кто посмеет задаться вопросом…

На чистой полосе бетона под самой стеной трибуны растерянные люди в новеньких комбинезонах со свежеоборванными нашивками миньтаученгов высшего и первого уровней покорно укладывались в ряд перед танком.

Рев толпы перекрывал грохот двигателя:

– Дай-дан-дао-ду!

Еще несколько отрывков из «общих рассуждений»

(Продолжение пролога, а возможно, и начало эпилога)

Да-с, дети мои… Времена, как сказал поэт, не выбирают, в них живут и умирают, и это верно, и это, прямо скажем, правильно. Но что касается конкретно нашего времени, так в нем, как, впрочем, и во все иные времена, среди паствы Господней встречались и агнцы, и козлища. Причем значительно чаще, чем хотелось бы, во всяком случае мне, пастырю, пусть и бывшему, попадались как раз последние. Хотя, с другой стороны, и то сказать… возьмешь, бывалоча, за грудки эдакое козлище, припрешь к стеночке, вопросишь: «Кто еси?» — так оно тебе и ответствует без тени сомнения: «Агнец Божий есмь!», и ведь опровергнуть-то сие никак невозможно, что более всего и препечально.

Вот тут-то и сядешь, и задумаешься при нынешнем-то плюрализме: чем черт, прости Господи, не шутит, а может, и оно, козлище сие злосчастное, где-то в чем-то по-своему право?

А как раз поэтому, да-да, именно поэтому, прискорбные события на планете Дархай, при всей тленности и преходящести их, особливо в сравнении со всемогуществом Творца, уязвили тоскою мою и без того преизлишне смятенную душу. И вдвойне прегорестно восплакала вышеупомянутая, душа то бишь, оттого, что кровь — безвинная ли? виноватая? виновная ли без вины? — Бог то весть, пролитая по тупому злоумию сильных мира сего и их присных, под бойкими перьями борзописцев из ОМГА превратилась, аки вода в вино, в лимонад. И втройне больно, что двое неразумных юношей, павших, не успев и пожить толком, в бессмысленной схватке, остались в глазах равнодушной Галактики безымянными астрофизиками… но, впрочем, о миллионах погубленных дархайских душ так и не узнала бездумно доверчивая аудитория ОМГА…

Да, сказать по чести, по совести, и я тоже так ничего и не узнал бы, не попадись мне на глаза — волею Божией, не иначе — обрывок жесткой, очень скверной бумаги с какими-то водяными знаками.

И на ней — стихи!

Да-да, возлюбленные чада мои, стихи; я бы, пожалуй, не обратил бы на них особого внимания (а кто сейчас вообще, скажите на милость, интересуется такими пустяками?), не будь под ними подписи — «Андрей Аршакуни». И тогда я что-то начал припоминать, и вспомнил, и перечитал снова… Конечно же, не могли это быть его строчки, любому ясно, но — уж как хотите! — а врезались они мне в память намертво, потому как были в них и жизнь, и смерть, и вера, и сомнение в ней, и многое-премногое другое. И даже сейчас я могу наизусть процитировать их…

А что? И процитирую! И ежели кому-то очень уж не по нраву такая по нашим временам несуразица, как стихи, так пусть он их и пропустит или вообще не слушает меня, раба рабов Божиих, как бы ни именовал себя Бог, смиренного Господнего служителя, двадцать седьмого носителя скромного, но, смею надеяться, не столь уж и бестолкового имени Бенедикт…

Итак, цитирую:

Вот так-то. Казалось бы — Дархай, глубинка, никакого тебе политеса, и все же…

Кто-то скажет: апокриф. Да, не исключаю. И все же, полагаю, вы поймете, почему, прочитав и перечитав сии строфы, я отложил все дела и сел за составление специальной энциклики. И не знаю уж, чем конкретно на этот раз, но чем-то она, моя всем известная энциклика «De mortuis…» [5] достала-таки власти предержащие! Собственно говоря, мои воззвания и без того редко прорываются в свет. Никакой цензуры, упаси Боже, не те времена, и все-таки — вы же знаете нашу систему. То «преждевременно, Ваше Святейшество», то «после драки кулаками не машут», то «вопрос вентилируется в верхах», и, в конце концов, «извините, проблема закрыта!».

И не приходится удивляться, что дражайший мой эскулап, магистр ди Монтекассино, прочитав (а как без этого?), тут же и перезвонил куда следует; спустя день вместо обычной улыбчивой сестрички с одноразовым шприцем ко мне в палату явились — задом отвечаю, с его наколки! — двое очень вежливых и просто на диво компетентных представителей неких организаций, корочками коих под носом у меня повертели, но в руки не дали.

Они вели себя вполне прилично: не хамили, не дерзили и, как это ни странно, даже не допрашивали — во всяком случае формально. Но зато в течение битых трех часов, спасибо, хоть с перерывом на обед, они с шутками и прибаутками наперебой домогались чистосердечного признания, откуда мне, собственно, все это известно и, в первую голову, где я, черт побери, взял стишки…

Я же сидел паинькой, время от времени крестился и кротко повторял: «Все от Господа Бога Нашего, дети мои, все от Него, и ни от кого иного…»

Уходя, один из них что-то прошептал на ушко напарнику, и тот покрутил пальцем у виска. Гадкий человечишко, наверное, думал, что я сплю и ничего не вижу. А я так по сей день и не пойму толком, кто же из нас троих был более здрав рассудком.

Впрочем, как бы то ни было, а жизнь шла своим чередом. В рамках моих профессиональных интересов во всяком случае Сын был по-прежнему единосущен Отцу (хотя проблема подобосущности тоже подчас вставала на повестку дня), Аллах оставался «акбар», Кришна — «хари» и «ом мани», всему вопреки, пребывало «падме хум». И это было правильно. Во всяком случае за пять лет после событий на Дархае четверо антипап (ибо я, папа истинный, злобствование врагов поправ, жив!) отдали душу уж не знаю кому — надеюсь, что все-таки Господу…