Сельва не любит чужих, стр. 55

– Панапати раджа памор! Криггенсштюк!

Невероятное творил пан осавул, с каждым шагом измышляя нечто новое, способное потрясти и самого искушенного.

И радостно похохатывал, слушая звон клинков, в далекой своей могиле давно позабытый родом Ищенок предок их по отцу, прославленный от Парижа до Букурешть рубака, ротмистр коронного войска, подкоморий краковский Казимеж Пшенкшетуски, тот самый гоноровый лыцарь, что пленил, приволок на аркане в светлую Варшаву и бросил в грязь пред ясны очи его мосци круля Ржечи Посполитой и всего вельможного шляхетства злого лайдака и здрайцу, самозваного схизматского гетьмана Северина Наливайку…

Звон стоял вокруг, и сыпались искры по сторонам!

А в напоенном веселым сверканием честной стали воздухе витали незримые смертным тени забытых предков, и радовались они, и ликовали, и миловались, неложно гордясь Андрийкою, дальним потомичем своим!

И прощал в тот святой для обоих миг достопочтенный рав Аарон-Шмуль пану Казимежу хоть и не треть, но таки четверть процентов с немалого долга, так и не возвращенного в должный срок, а пан Казимеж льнул к милому ребе, горько винясь за тот достославный погром, от которого пришлось Аарону-Шмулю, покинув все – и корчму, и лавку, и дочку Ривку, в одних мягких войлочных туфлях бежать аж до Бахчисарая!

– Пекула ультима дель кабальеро!

Растянули круг пошире потрясенные хлопцы, и встал, ровно вкопанный, опустив долу бесполезный палаш, израненный, исколотый, еле живой Искандер-ага.

Давно уж лежал бы он, разметав руки по глине, найдись у вуйка Андрия хоть малый миг снизойти до жалкого холопа. Но до недобитка ли было сейчас пану осавулу? С противником куда более достойным бился он, и малейшая ошибка могла стоить ему жизни, а всему роду – чести!

– Аль-Баян! – рубила, целясь в плечо, левая рука.

– Батман де при! – уводила в никуда удар левой рука правая, и тотчас сама вершила отточенный годами упражнений выпад. – Эшпада дос фидалгуш!

Сам с собою уже сражался пан Ищенко, неуклонно оттесняя себя самого к корявому топольку, растущему за спиной. Ни проблеска мысли не было в стеклянных очах его, и буйная память предков, отогнав разум, указывала нужное сражающимся рукам…

Вот тогда-то один из комбатантов, подстукивая зубами, полуспросил вслух, ни к кому особо не обращаясь:

– Зикр?..

И ни один из молодых унсов не оспорил.

Ибо это и был зикр.

Священное боевое безумие затмило рассудок вуйка Андрия, ярость многих и многих поколений всполыхнула в душе, и отныне лишь гибель, своя или ворожья, могла оборвать битву. Нечасто прихватывает унсов зикр, но уж если случается, то вся родня запирается в хате и не выходит, пока человек не проспится…

– Ку д'эрнье!

Вылетел из руки оплошавший ятаган, и жало карабели ожгло нежную кожу на кадыке поверженного пана осавула…

Тогда лишь Андрий и опамятовался.

Отбросил саблю. Сел. Огляделся, стараясь сообразить.

А сообразив, поднялся на ноги, шагнул к понурому, залитому кровью слободскому и хмуро спросил:

– Ну?

– Да, – сквозь зубы выцедил Искандер Баркаш, рукоятью вперед передавая победителю зазубренный тесак.

Он хорошо бился, этот чернявый. Но и побежденный, он вел себя достойно, и это давало ему право на почетную смерть.

Осавул не притронулся к пленнику. Он подождал, пока тот дойдет до невысокого кривого деревца и встанет там поудобнее, затем приблизился, примерился и молниеносным выпадом палаша пригвоздил чернявого к стволу.

– Ку де ль'шаритэ!

Боли не было. Просто ударила в сердце молния. Райские врата, скрипя, растворились перед Искандером-агой, и последним видением бренного мира стал для Баркаша почему-то Проф, напутствующий его бессмысленной, всплывшей ни с того ни с сего из глубин памяти присказкой: «Caesarem decet stan tem mori», [8] а потом последняя искра жизни вылетела из тела и угасла вместе с исступленным выкриком:

– Алла-а-ах-акбар!!!

А осавул Ищенко уже впал в беспамятство, и было ему хорошо в блаженном небытии. Лишь единожды прорвалось сквозь уютную одурь, на недолгий час омрачив покой, рокочуще:

– Когда очухается, всыпать дурню три десятка горячих! По пять за каждого хлопца, им загубленного. Стр-ратиг…

«А вот шиш вам в пельку, дядько Тарас, – бормотнул в ответ рокоту помутневший рассудок. – Не будет по-вашему! Я ж таки родовой вуйк, не хуже вас. Не Паха какой-нибудь…»

Порадовался он той мысли, да с нею и змолснил.

Не зная пока, что три дня спустя съедется спешный вуйковский сбор и не только утвердит одностайно приговор наказного, а и добавит еще двадцать канчукив от себя, за ослушание отаманской воли. И вдобавок, вразумления ради, сведут старики вуйка Андрия в рядовые комбатанты, определив корзинным джуркой к новому осавулу. К Пахе из рода Збырей…

К ранней зорьке все было завершено.

Полазив по закоулкам, добили унсы раненых, поездив по полю, посекли прятавшихся. И ушли, брезгуя ночевать на побоище.

Когда же стих вдали оолий топот, над краем выгребной ямы осторожно возникло нечто. Пофыркало, поплевало. Огляделось по сторонам. Выползло на берег. И недоверчиво спросило само у себя:

– Cogito, ergo sum? [9]

А затем, пошмыгав носом, само себе и ответило:

– Dum spiro, spero… [10]

4

ВАЛЬКИРИЯ. Межземье. Дни запутанных троп

– … в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?

– М'улеле оБуту по прозв…

– Отставить! Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь. Встать. Лечь! Встать! Лечь! Встать! Отставить… Кто ты есть?

– М'уле… Ох! Я есть урюк засраный!

– Не понял. Повторить!

– Я есть урюк засраный, сэр!

– Не понял. Повторить!

– Так точно, сэр. Я есть урюк засраный, сэр.

– Ладно. Встать в строй! Ты! Два шага вперед! Кто ты есть?

– Я есть урюк засраный, сэр!

– Молодец. Встать в строй. Ты! Два шага вперед…

…Это было невыносимо.

Застонав, Дмитрий засунул голову под перьевую подушку и попытался считать баранов. Ничего не вышло. Н'харо всерьез вошел во вкус и нынче взялся за парней еще до рассвета, благо свободное время наконец появилось.

В общем-то правильно, но как, скажите на милость, можно отдохнуть в такой обстановке? А выспаться просто необходимо, он все-таки не коренной дгаа, умеющий насыпаться впрок на неделю…

Спать хотелось невыносимо, до тошноты. Он ведь, в сущности, и не смыкал глаз с того утра, когда отряд вышел из Дгахойемаро. Шутка ли, четверо суток без серьезного привала, да еще в сельве? А теперь, когда здесь, в гостеприимном Двингагги, есть и время, и место, поспать все равно не дают…

О, похоже, унялся. Ну, спать, спать, спа-а-а…

– …шага вперед! – бухнул, пробив подушку, нисколько не приглушенный ею бас. – Кто ты есть?

– Се с'Секу Ндонг из селе…

– Отставить! Лечь. Встать. Лечь… Кто ты есть?

– Се с'Секу Ндонг из…

– Отставить, урюк засраный! Лечь… Встать…

Еще неделю назад, в родном Дгахойемаро, Убийца Леопардов произносил волшебные слова азартно, с придыханием, вкладывая в них всю душу. Тхаонги велел сделать из вчерашних мальчишек бойцов, не уступающих Небесным-Воинам-Его-Края; он все объяснил и показал, и Н'харо выкладывается, как может, оправдывая высокое доверие. Но даже сам Тха-Онгуа бессилен, если двали туп и никак не желает становиться истинным урюком…

Вот почему в командах, хоть и подаваемых, как положено, голосом резким и отрывистым, сквозило очевидное разочарование во всем: в молодежи народа дгаа, в собственных силах, а в первую очередь – в смысле дальнейшего существования его, Н'харо ммДланга Мвинья, неспособного, как выяснилось, исполнить в точности даже такой пустячный приказ предводителя…

Но он старался, Ваанг-Н'гур свидетель, и каждое слово его играючи проникало сквозь хиленькую, из прутьев плетенную стеночку почетной хижины, предоставленной старейшинами Двингагги для ночлега пришедшего с белой звездой.