Последняя партия, стр. 6
Все зашевелились, словно проснувшись.
– Пошли! – скомандовал Главный, и Китаец нырнул из рамы на пол, рисково, ласточкой – только тощие ноги в парусине мелькнули – перевернулся, встал, вслед за ним спортивно выпрыгнул Хефе, и Сподвижник, и Скуластый соскочил на пол пружинистым мячиком. Только Усатый, погладив левую руку, отошел в уголок, присел, сунул под усы короткую трубочку, раскурил и исчез в сизо-голубом облачке, продолжая тихонько мурлыкать:
– Где же ты… где же ты, моя… нарира-аа…
– Давай-давай, товались, – прожурчал Китаец Дану. И Дан кинулся помогать. Отцы знают, что делать, они спасут все, они подскажут мне, я – руки Отцов, работать, работать!
Ох, и много же ящиков было в сейфе, тяжеленные, кило по пятьдесят, да еще и холодные, как лед; Дан не сразу приноровился, пот сочился, но передохнуть не было времени, работали все, Китаец задавал темп, он скинул синий китель, оставшись только в майке-сеточке, почти не прячущей безволосую грудь, он мелодично командовал, остальные подчинялись, стараясь только не выбиться из ритма, даже Сподвижник, тяжелые бугры вздувались у него на спине, на предплечьях, но все-таки и его прошибло потом, а Китаец был сух и бодр, а Скуластый суетился и что-то приговаривал, он не столько работал, сколько подбадривал, но делал это здорово, все время, казалось, что именно он подставляет плечо под самый тяжелый ящик.
Дан споткнулся, упал. И не смог встать. Все, Отцы, сил нет; я же не вы, я обычный; Сподвижник крикнул было, но присмотрелся и не стал шуметь:
– Довольно, – прогудел Главный. Борода его растрепалась, глаза азартно сверкали и выглядел он сейчас лет на двадцать моложе. – Как думаешь, Генерал?
– Полный комплект, – отозвался Сподвижник.
Рамы были завалены до краев, под завязку.
– А не перестарались? – тенорок Скуластого. – Место есть?
– Влезешь, – это уже буркнул Усатый. Не докурил, видно, настроение хреновое, шипит; однако уважительно. – Извиняюсь, уместитесь. Контре легавой, что ли, оставлять, в натуре? Западло…
– Цыц, – негромко, но веско сказал Главный. – По местам!
Рядом с виском Дана прошуршала парусиновая туфля. Пересиливая себя. Дан приподнялся. Отцы уже вернулись в рамы, они ворочались, пристраиваясь поудобнее на фоне разноцветных штабелей. Уходят… А что же дальше?
– А дальше что, Отцы?
Совсем тихо прошептал Дан, но Отцы услышали.
– Действительно, – сконфуженно сказал Главный, – а его куда?
Ох, какие круг в глазах…
– Если винтик не нузен, его выбласывают.
О чем это Китаец, какие винтики?
– Простите, но это позиция ультра, я категорически против!
Спасибо, Скуластый…
– Эмиль, – голос Усатого, – кинь фрайерку полковника, и атас!
– Полковника? Рановато…
– Потом поздно будет… – ох, как гортанит Усатый; злится, видно. – Закон забил? Отлами парню долю, гаварю!
– Полковник Омотолу!
Дан поднялся. Шатаясь, вытянул руки по швам. Пятки вместе, носки врозь. Смотри прямо, Дан!
– Я снимаю вас с поста, полковник. Родина и Свобода!
Рамы затягивало мутной дымкой, лица Отцов тускнели, снова становясь плоскими, нарисованными. Что же это? Нет, не уходите, постойте…
– Что же дальше?!! – крик ввинтился в стену; Главный, почти совсем уже плоский, болезненно поморщился.
– Эмиль, вы же видите… Ну скажите ему что-нибудь, это же невозможно, в конце концов…
И тогда с горьким и яростным восторгом Дан увидел, как посуровело растерянное лицо Хефе. Вот что мешало, – мелькнула мысль, – растерянность на его лице, он не мог быть таким, он только сейчас стал настоящим!
И грянул голос товарища Эмиля, в полную силу, глуша все! – никто так не может больше, куда там Сподвижнику:
– Смрррр-но!
Где слабость? Нет ее!
– Слушаю!
– Полковник, передаю вам всю полноту власти! Приказ: спасти Революцию!
– Есть!
Но Хефе уже не слышал…
Под портретами посидел Дан еще несколько минут. Больше позволить себе не мог. Не имел права. Впервые за эти проклятые тринадцать дней пришло спокойствие. И еще – уверенность.
Там, наверху, гибнет Революция, но ей не пасть, потому что есть я. У меня приказ: спасти ее, и я сделаю это, потому что облечен всей полнотой власти.
Спасибо, Отцы. Я снова на посту и никому этот пост не сдам.
Прощайте.
Полковник Омотолу сунул за пояс два рожка. Еще один.
Поднял автомат. Порядок.
И вышел из бункера в узкий ход, ведущий наверх.
Спасать Революцию.
Мат
Страна выздоравливала медленно, но неуклонно. Кризис миновал. «Волки» были выбиты, беспощадно и начисто; те, у кого хватило ума задрать рука, пошли на перевоспитание. Понемногу рассасывались очереди за продуктами. Комиссии по переделу жилья работали сутками, почти без сна, и метража оказалось гораздо больше, чем можно предположить.
Но и спустя полгода после того, как на улицах стихла последняя перестрелка, гигантская очередь с утра до вечера клубилась у дверей Музея Последней Тирании.
Мир содрогнулся, узнав о подземельях с сейфами-холодильниками, плотно забитыми снедью; ветчина, сыр, колбасы – все это годами гноилось и портилось под ногами у истощенных людей, словно в насмешку именовавшихся гражданами.
Процесс Владо Сьенгуэрры поставил все на свои места окончательно. Приговор не оспорила даже защита.
А люди все шли и шли в Музей.
Они проходили мимо фотографий расстрелянных, мимо наборов щипцов и иголок из арсенала спецслужб Железной Гвардии.
Они шли мимо коллекций рубинов и бриллиантов, не обращая внимания на искристые россыпи бесценных побрякушек.
Шли в центральный зал, где, освещенные юпитерами, висели на стене портреты Отцов, извлеченные из подземного бункера. И стояли около них подолгу, шепча проклятия тем, кому еще недавно подчинялись.
Ничего святого не было для оборотней.
Прикрываясь словом и делом Отцов, чьи имена священны, а память бессмертна, мерзавцы глумились над дорогими образами. Гнусно, на фоне банок с ветчиной и тушенкой были изображены вожди, на фоне штабелей ящиков с пивными, колбасными, рыбными наклейками.
Люди сжимали кулаки.
Все еще в центре Тхэдонгана собирались на митинг пробудившиеся граждане, требуя уничтожить глумливые портреты, но, покричав, расходились, ибо все понимали, что нет и не будет ничего, что грознее обличило бы тиранию.
Но никто из тысяч посетителей не смог или не захотел, а быть может, не посмел заметить, что от недели к неделе лица на портретах становятся румянее, улыбки шире, а штабеля все меньше, и меньше, и меньше…