Красный Бубен, стр. 5

Со временем у Петьки сложился в голове складный рассказ о тех событиях, и Петька делился им с теми, кого уважал.

Выпив стакан и поморщившись, Петька начинал рассказывать:

– Прослышал я от моего кореша армейского, который в Москве живет, что тяжелый выдался восьмидесятый год у Владимира Семеновича. Со всех сторон, – рассказывал Высоцкий моему другу, – обложили меня, короче, темные силы. Не дают мне гады нормально жить и работать, сочинять песни для всей страны и радовать население новыми работами в кино. Давят меня, как будто… это самое… прессом, не пускают за границу к жене, за то, что я не побоялся рассказать народу правду. Сажают меня менты, почитай, каждую неделю, чтобы я подорвал окончательно в ЛТП здоровье. И за что сажают ведь суки?!. Выпьешь на СВОИ с мужиками и идешь на улице, даже не шатаешься. А они налетят сразу, завернут руки за спину, как немецкому фашисту! Как будто я не Владимир Высоцкий, а ханыга какой-то! А как же мне не выпить-то, когда меня в кино не снимают!… Шукшин Вася хотел кино снимать «Кто же убил Есенина?». Правдивое кино, как сионисты убили Есенина, русского поэта. А Шукшин их на чистую воду!.. Меня позвал на главную роль друга Есенина – чекиста. А сионисты разнюхали про эти творческие планы и Шукшина тоже угандошили несчастным случаем. И нет теперь, стало быть, ни кино, ни друга моего любимого – Василия Макаровича! – сказал это Высоцкий, и слеза его прошибла. – И ко мне, говорит, подбирается теперь всякая нечисть! Жить мне осталось считанные дни, ежли не найду я поддержки в народе!.. А кореш мой Высоцкому и говорит: – Погоди, Семеныч, рано тебя еще хоронить. Песни твои нужны и кинороли, в том числе Жеглов, чтобы людям русским глаза открывать! А есть у меня в деревне Красный Бубен лучший друг Петька Углов, служили с ним вместе, ели кашу из одного котелка. Охраняли границы нашей Родины, чтобы ни одна гадина к нам не пролезла через колючку! Я, говорит, за Петьку ручаюсь головой, потому что, говорит, знаю его, как себя, и уверен в его твердой руке и верном глазе. Стреляет этот Петька с обоих рук вслепую, бегает быстрее твоей собаки, а уж при самообороне вырвет кому хошь ноги и вместо рук вставит их обратно кверх ногами. Мы моего друга Петьку в столицу вызовем, дадим ему задание – ЛИЧНО отвечать перед народом и партией за народного певца, и днем и ночью, быть, значит, рядом, как Саньчапанса! И он тебе какую хочешь народную поддержку окажет и отмудохает – на кого только покажешь, которые, суки, тебе житья не дают! Работай после этого, дорогой наш товарищ Высоцкий, сочиняй спокойно побольше песен, пой их где только пожелаешь и снимайся в каких душе угодно фильмах. Тылы и фланги – ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – у тебя… стало быть… будут НЕ ЗНАМО КАК НАДЕЖНО прикрыты. Только свистнешь – а Петька уже кому надо нос сворачивает на сторону. Работай, мол, Володя, одним паразитом меньше… Высоцкий, как это услышал, повеселел. – Вот спасибо, говорит, теперь я спокоен и напишу щас новую песню про то, бляха, какие, замечательные люди у нас по деревням. И написал такую песню:

Шуточная такая песня, но по-доброму, не как про это самое – выпили, короче, жиды всю воду и пошло-поехало… Короче, прознали кому надо, что еду я оказывать поддержку Высоцкому, и подослали в поезд москвича одного очкастого, чтобы он меня спровоцировал на злостное хулиганство, то есть, чтобы я ему навешал от души звездюлин. Ну я-то, не дурак, башка варит, ждал по дороге засаду и решил терпеть до последнего. Говорит мне очкастый: – Фули ты, деревня, стаканы со столов скидываешь? А я и не его стаканы вовсе скидываю. Просто стаканы бабы одной, с которой познакомился. Стаканы, не имеющие к нему никакого отношения. Но молчу, скриплю зубами. Говорю ему культурно:

– Не твои стаканы, не лезь… Руки положил одну на другую, как в школе, и сижу смотрю в окошко на лампочки. Опять он мне:

– Фули ты, деревня, материшься на весь вагон-ресторан?..

– А где, – я его спрашиваю, – русскому человеку еще поматериться, коль не в ресторане?.. И отодвинул его легонько в сторону, чтобы он мне вид из окна на Россию не закрывал своей гнусной мордой. А этот студент хватает меня за шиворот, плюет мне на шею и кричит: – Я не позволю! Я не позволю!.. Тут я не выдержал. Нервы у меня были натянуты до предела, сорвался я. Это ж надо – Петру Углову за шиворот плевать! Взял я этого провокатора, вытащил за ноги в тамбур и хотел с поезда спустить под откос, как фашистский эшелон партизаны спускали, да не успел. Налетели сзади из засады, повалили меня на зассанный пол, мордой по ступенькам повозили и всё. Как у Высоцкого – завели болезному руки ему за спину и с размаху бросили в черный воронок!.. Так я и не доехал до Владимира Семеновича, и он умер, не дождавшись подмоги, поддержки от народа…

3

Петька поправил полено под головой деда Семена. Уже темнело. Он высыпал отруби в пруд на свое любимое место возле коряги и пошел домой, выпить самогона и посмотреть по телевизору кино про войну.

Петька шел по дороге и курил.

За спиной зазвенел велосипедный звонок. Углов обернулся. Сзади крутил педали Андрей Яковлевич Колчанов.

– Привет, Петька, – поздоровался Колчанов. – А где Чапаев? – Это была его коронная шутка. Колчанов всегда так шутил, когда встречал Петьку.

– В пруду теперь живет, – ответил Петька. – Теперь он человек-анхимия, морской дьявол. Я его прикармливать ходил отрубями…

– Ну ты даешь! – Колчанов поравнялся с Петькой, слез с седла и пошел рядом. Вытащил из кармана папиросу, закурил.

– А ты откуда, на ночь глядя, едешь, Колчан? – спросил Петька незлобно.

– Да вот, еду от Васьки… – Он помолчал. – Надо по дороге картошки накопать… Дай спички.

– Пососи у птички, – Петька протянул коробок.

Вышли к полю.

Андрей Яковлевич огляделся.

– Вроде, никого…

– Да ты не ссы, – сказал Петька, – никого нет. Один дед Семен у пруда спит… В говно… Я ему полено под голову подложил…

– На хер?

– Чтоб не сблевал.

– Это правильно… Подержи лисапед, я быстро…

Колчанов снял с багажника сумку, вытащил из нее саперную лопатку, которую подарил ему сын, подошел к ботве, поплевал на руки и несколько раз копнул.

Вдруг, откуда ни возьмись, налетел ветер. Закаркали поднявшиеся в воздух вороны.

И что-то неясное, но тревожное почувствовалось в воздухе. В том числе завоняло какой-то дрянью.

– Чего это?.. – Андрей Яковлевич схватился рукой за кепку, которую чуть не сорвало с головы.

Ему показалось, что у чучела, стоявшего неподалеку, сверкнули недобрым светом глаза-пуговицы, а нарисованный рот на мгновение скривился в ухмылке.

Петьке тоже сделалось не по себе, но привычка шутить победила.

– Японский цунами, – пошутил он и нажал на велосипедный звонок.

Колчанов вздрогнул.

– Хе-хе, – он схватился за ботву и потянул. – Не лезет, сука! – удивился он и попробовал еще раз. – Не пойму, то ли земля ссохлась, то ли картошки больно до хрена!

– Фиг там, Яковлич, – ответил Петька. – Старый ты стал… Не можешь ботву выдернуть. Пора тебе на погост в мавзолей…

Колчанов обиделся.

– Пошел ты!.. Я еще всех вас переживу и на ваших похоронах набухаюсь! – Он дернул куст.

Еще один порыв ветра заставил взмахнуть чучело рукавами. Закаркали вороны. Их огромная стая поднялась в небо и закрыла собою полную луну.

Колчанов, на всякий случай, перекрестился. Он допускал, что Бог, в принципе, есть и может помочь ему в затруднительном положении.

У Петьки ветром вырвало изо рта окурок. Он выругался.

– Что за херня, Петька? – Колчанов вопросительно посмотрел в небо. – Как будто война началась…

– Современная война такая, что кнопку нажал – и копец всему… Хорош кота тянуть: выкапывай – и пошли отсюда… Я еще по телевизору хочу кино посмотреть про фашистов… – Он вытащил сигарету и чиркнул спичкой, но опять налетел ветер. – Черт! Штопаный!