Темное солнце, стр. 44

— И что, ты десять дней ждал, чтобы проверить свои подозрения? — проворчала Мадленка. — Что-то мне не верится.

— Ты во сне разговариваешь, — сказал крестоносец, испытующе глядя на нее. — Очень дурная привычка.

— Я? — всполошилась Мадленка. — Как? Когда? Что я сказала?

— Ты сказала, — крестоносец улыбнулся и заговорил по-польски: — «Не убивайте Михала, оставьте его, не смейте его трогать». Поэтому я и решил, что ты можешь быть кем угодно, только не Михалом. А когда я вспомнил, как ты оплакивала это синее платье…

— Понятно, — сокрушенно молвила Мадленка и неожиданно завопила: — Ты это слышал? Но я сплю в этой комнате, и дверь всегда заперта!

— Дело в том, — Боэмунд фон Мейссен озорно ухмыльнулся, — что я колдун и прохожу сквозь стены и никакие запоры мне нипочем.

— А, — протянула Мадленка. — Правду, значит, говорят, что крестоносцы чернокнижники хоть куда!

— Но это все пустяки, — продолжал фон Мейссен, — а вот нам надо решить, что с тобой делать.

— Ничего, — мрачно сказала Мадленка. — Разве не так? Ты сам сказал, что помочь я вам не могу, но вот навредить — вполне. Мне кажется, поэтому вы должны удержать меня здесь.

— Ты не можешь находиться в Мальборке, — твердо сказал крестоносец. — Ты девушка, и тебе здесь не место. Рано или поздно кто-то что-то заметит, и поднимется большой переполох.

— Так куда же мне деться?

— Я уже думал об этом, — сказал фон Мейссен. — Тебе надо вернуться домой.

Мадленка и сама так считала, но услышать подобное из уст крестоносца было для нее полной неожиданностью.

— Ты вернешься домой, расскажешь родителям вкратце, что с тобой произошло, и уговоришь их ради твоей безопасности послать тебя на время в какой-нибудь отдаленный монастырь, лучше всего — в Кракове или его окрестностях.

— Но я не хочу.. — начала Мадленка.

— Чем дальше ты будешь от Каменок и от князя Диковского, на чьих землях безнаказанно убивают людей, тем лучше. Отсидишься в монастыре год или два, а потом либо выйдешь замуж, либо вернешься домой, это уже твое дело. И запомни: ты никогда не видела князя Диковского. Ты ничего не знаешь о Михале, ты никогда не встречала меня и ничего не помнишь о том, кто напал на ваш караван. Тебе ничего не известно, понятно? Не упоминай ни о стрелах, ни о четках, ни о Филибере, ни о ком. Ты долго бродила по лесам, пока тебя не подобрали сердобольные купцы и не привезли домой. Ни слова помимо этого, иначе с тобой разделаются точно так же, как разделались с настоятельницей, хоть она и доводилась родственницей покойной королеве, и с княгиней, чей род от Карла Великого. Понятно?

Мадленка мучилась сомнениями. Все, что говорил крестоносец, выглядело в высшей степени разумно, и вообще, с ней давно так никто не разговаривал — спокойно и взвешенно, но она все равно была недовольна. Наверное, во всем этом было слишком много разумности. Мадленка предпочла бы, чтобы их беседа была хоть капельку окрашена эмоциями. Почему, например, он не скажет ей откровенно, что он о ней думает? Она вздохнула и заерзала на месте.

— Где, интересно, я найду таких купцов, которые…

— А это уж моя забота, — сказал синеглазый и поднялся. — Спокойной ночи, панна Магдалена, — и не забудьте запереть дверь.

Крестоносец растворился в сумерках, а Мадленка, оставшись одна, долго думала, сидя на кровати в одиночестве, но так ничего и не надумала и легла спать.

Глава вторая,

в которой Филибер против своей воли становится глухонемым

Пробудившись, Мадленка первым делом справилась о Боэмунде и, к разочарованию своему, узнала, что он отбыл куда-то. Ей было нелегко без своего врага, неожиданно превратившегося в друга и советчика. Она чувствовала, что он умнее, жестче и много проницательнее, чем она, и что только он мог собрать воедино те нити, которые вели к разгадке этого страшного преступления. Она же без толку бродила вокруг да около, и пока ее действия не имели никаких результатов, кроме отрицательных.

Желая убедиться, что Боэмунд не ошибся в своих предположениях, она перечитала библию настоятельницы, обыскала ее вдоль и поперек и ощупала каждый листок, но безуспешно. У брата Киприана Мадленка стащила перья, немного чернил и лист бумаги, на который для верности записала особенно важные события разыгравшейся драмы; но сколько она ни билась, проку от того было мало, и она сожгла пергамент.

Боэмунд вернулся ближе к вечеру, запыленный, усталый и грязный, прямиком отправился к великому комтуру и о чем-то долго с ним говорил при закрытых дверях, после чего нашел во дворе Филибера и спросил, будет ли тот его сопровождать в случае надобности, если предприятие выдастся опасным.

Филибер, которому, похоже, надоело его безделье и прискучили разом все исповедницы, объявил, что он готов за товарища в огонь и воду, потому как опасности созданы для людей, неробких сердцем, и весело спросил, что ему придется делать.

— Ничего особенного, — сказал Боэмунд, — ты будешь изображать моего глухонемого слугу.

— Опять! — завопил Филибер. — Нет, что же это такое! Черт возьми, я уже изображал глухонемого в Белом замке, и мне это надоело! Неужели я ни на что больше не гожусь?

— Филибер, — урезонивал его Боэмунд, — мы едем на вражеские земли, понял? А ты не говоришь по-польски.

— Еще чего выдумал, — возмутился Филибер, — чтобы я учил этот пакостный язык! — Он выразительно прокудахтал на подобии польского несколько фраз, услыхав которые Мадленка повалилась от смеха. — Черт возьми, и почему они не могут говорить, как все нормальные люди, по-французски или по-немецки? Латынь и то лучше, если хочешь знать мое мнение!

— Брат, — сказал Боэмунд серьезно, — я уважаю тебя и твое мнение, но если там, куда мы едем, в нас признают крестоносцев, нам придется плохо. Поэтому для общего блага ты будешь глухонемым.

— И какой прок от глухонемого слуги? — пожаловался Филибер Мадленке, когда Боэмунд ушел. — Это же черт знает что такое!

— Значит, ты тоже был в Белом замке? — спросила Мадленка.

— Был, — подтвердил Филибер нехотя. — Я получил приказ незаметно войти туда прежде, чем Боэмунд его окружит, ну и нарядился глухонемым нищим. Я должен был убить стражу на входе и опустить мост, когда начнется приступ.

— Надо же, — пробормотала Мадленка, — а я думал, син… Боэмунд взял его с бою.

— Какое там, — проворчал Филибер, — это не тот воин, который оставляет что-то на волю случайности. У него всегда все предусмотрено, и он не собирался год держать этот чертов замок в осаде, чтобы потом с позором отступить. А! — Филибер безнадежно махнул рукой. — Знаешь, если бы они не тронули Ульриха, жили бы себе припеваючи да жили, поэтому и жалеть о них нечего. Только вот мне любопытно, что Боэмунд затевает на этот раз. Неспроста он все делает, ох, неспроста!

Через несколько дней Мадленку вызвали к великому комтуру, где брат Киприан огласил вслух ее показания и спросил, верно ли он записал. Мадленка не нашла ни одной ошибки и поэтому под обманчиво бесстрастным взглядом Боэмунда криво расписалась как «Михал Соболевский» и приложила палец. Боэмунд нагнал ее в галерее и велел собираться.

Приблизительно через час Мадленка присоединилась к маленькому отряду, ждавшему ее во дворе. Всадников было человек десять, все проверенные, опытные люди, говорящие по-польски. Все они оделись как купцы, а Боэмунда и вовсе было не узнать. Он оставил в замке белый плащ и доспехи с изображением солнца, на тело надел кольчугу, а поверх нее — костюм литовского покроя и плащ. Филибер, дуясь, ехал на низкорослом литовском коньке, который, однако же, без особых усилий вез такую нешуточную ношу. Боэмунд запасся охранными грамотами на имя Ольгерда из Вильнюса и его сопровождающих, и под палящим летним солнцем кавалькада двинулась к Торну, откуда они должны были свернуть на Каменки.

Когда они выехали из Мальборка, Мадленка обернулась в седле и глядела назад, пока башни крепости не скрылись из виду. В горле у нее стоял ком; она знала, что едет домой, но от этого ей почему-то становилось не легче. Вдобавок у нее пропал аппетит, и, когда они наконец добрались до Торна, она не смогла проглотить ни кусочка.