Круги на воде, стр. 59

В этот день Арнольд Рэндом отправился в южный коттедж. На сердце у него была такая тяжесть, что он больше не замечал беспорядка в саду Эммелины. Три котенка Шехерезады воображали себя тиграми в джунглях, а Люцифер стрелой пронесся у него под ногами, так что он чуть не споткнулся о него, но даже это не смогло отвлечь его от душевных страданий. Случилось то, что случилось, назад ничего не вернешь. Теперь уже незачем выгонять Эммелину. Сидя в ее самом неудобном кресле, он так и сказал, очень сдержанно, с посеревшим и даже ставшим более морщинистым лицом:

— Я пришел сказать, что я… Мои планы несколько изменились.

Эммелина посмотрела на него так, как всегда смотрела: по-доброму и с сочувствием.

— Да, Арнольд?

— Надеюсь, я не вызвал у вас неприятных переживаний. Мои планы изменились. Я почувствовал, что обязан вас успокоить. По поводу дома.

Ее глаза наполнились слезами.

— Дорогой Арнольд, вы так добры…

Он смотрел мимо нее на висевший на стене портрет своего брата. Как удобно быть мертвым, лежать в земле, когда над плитой любовно обихоженной могилы добродетели провозглашены, а грехи забыты. У Джонатана было много грехов, но его любили, Эммелина всегда говорила о нем так, будто он был святым. Эти размышления мучительно давили на Арнольда, будто кладбищенская глина. Он сказал:

— Я хотел успокоить вас. Я боялся, что вы расстроились.

— Но я не думала, что вы всерьез решили сделать то, что сказали. Я подумала, это из-за кошек и… из-за Эдварда. Сьюзен говорит, надо раздать котят Амины. И не надо расстраиваться по поводу Эдварда. Так обидно, когда в семье ссоры, так было бы славно, если бы все радовались друг другу.

Он резко встал и взялся за шляпу, уронил перчатку и нагнулся поднять ее. Его глаза затуманились слезами. В устах Эммелины все звучало так просто: не нужно ссор, обид… Но теперь уже поздно… слишком поздно. Он понял, что произнес эти слова вслух, когда проходил мимо нее и спускался со ступенек крытого крыльца. Котята продолжали весело бесчинствовать, но он не замечал их.

— Слишком поздно, дорогая, — и пошел по дороге к усадьбе.

Эдвард вернулся домой рано. После чаепития, во время которого он молча слушал подробное изложение доказательств доброты дяди Арнольда, он заявил, что они со Сьюзен пойдут мыть посуду, и взял поднос.

Раковина находилась на кухне. Поставив поднос на сушку, он закрыл дверь, прислонился к ней и сказал:

— Если сегодня вечером меня не арестуют, значит, тогда завтра. Я хочу, чтобы ты знала.

Сьюзен стояла в клубах белого пара, сильно пахнущего рыбой. Она сказала себе: «Это не может быть правдой, просто не может». Рыбой пахло из-за кошек, для них варили головы и внутренности. Кухня была всегда полна запахом рыбы, но несчастьем — никогда. В ее голове это слилось вместе, как бывает в ночных кошмарах. Она не знала, каким белым вмиг стало ее лицо, и лишь почувствовала, как перехватило горло и она почти шепотом произносит:

— Нет…

Когда она пришла в себя, Эдвард держал ее за плечи обеими руками и тряс.

— Держись! Бога ради, Сьюзен, здесь нельзя падать в обморок.

Она посмотрела на него:

— Можно, если хочется.

— Тогда перестань хотеть! Опусти голову, тебе станет лучше! Мне надо поговорить с тобой.

Его голос звучал так сердито, а поведение было таким знакомым и привычным, что кошмар стал рассеиваться. Она сказала:

— Извини. Это из-за рыбы. Мне уже лучше. Пойдем в дальнюю комнату и поговорим.

— Нет, мы должны помыть посуду. Ты можешь вытирать. Никогда не поверю, что ты такая неженка, что падаешь в обморок из-за запаха рыбы.

Сьюзен взяла кухонное полотенце и прислонилась к шкафу.

— Просто он как-то не сочетался… с тем, что ты сказал.

Эдвард внезапно коротко рассмеялся.

— О том, что меня должны арестовать? Да, думаю особой гармонии не наблюдается. Как бы то ни было, нам надо это обсудить. Я не хочу причинять Эммелине лишнюю боль.

Она несколько удивленно возразила:

— Но Эммелина не испытывает боли. Она умеет смотреть на вещи философски.

— Да, знаю. Но в данном случае…

— Она будет уверена, что это чистое недоразумение, потому что ты не сделал ничего такого, за что тебя можно арестовать.

Он протянул ей горячую тарелку, с которой стекала вода.

— А ты?

Она не нашлась что ответить. Если Эдварда арестуют, она не сможет сделать вид, что ей все равно. Ей будет слишком больно. Она смогла только произнести:

— Я не Эммелина.

Он передал ей две тарелки и блюдце.

— Не давай им остыть, не то останутся разводы, когда они высохнут. Не Эммелина? То есть ты считаешь, что это я стукнул двух человек по голове и потом утопил их?

— Разумеется нет. Но почему полиция, почему кто-то может так думать?

Он вытряхнул из чайника заварку.

— Потому что кто-то написал Клариссе такую записку, какую мог написать я. Ее опустили в почтовый ящик мисс Блейк в пятницу, около двух часов. В два часа я проходил мимо и, значит, в принципе мог это сделать. Записка была напечатана на машинке, в ней сказано: «Хорошо, давай все уладим. Сегодня я возвращаюсь поздно. Встречай меня на том же месте. Скажем, в половине десятого. Раньше я не смогу».

— Но ты же не писал ее!

— Нет, но мог написать. Разве ты не понимаешь, что она сводила меня с ума своей назойливостью и тем, что постоянно норовила поговорить о завещании дяди Джеймса? Я не собирался ничего с ней обсуждать, но, предположим, она довела бы меня в конце концов: я бы решился с ней встретиться и выяснить все раз и навсегда. Тогда я написал бы именно такую записку.

— Когда ты разговаривал с полицией?

— Они приходили к старому Барру сегодня днем — один из Эмбанка, другой, парень по имени Эбботт, из Скотленд-Ярда. Вышколенный, лощеный офицер, явно продукт полицейского колледжа, очень дотошный. Он выяснил, что записка была напечатана на той старой церковной машинке, которая раньше принадлежала дяде Джеймсу. Конечно, я это сразу же понял, когда Барр передал мне записку. Я же учился печатать на этой машинке, но им я этого не сказал.

— Но ведь любой, абсолютно кто угодно мог прийти в церковную пристройку и напечатать эту записку.