Ночь над прерией, стр. 91

Когда солнце зашло, пришел Эйви. Его посещение не имело ничего общего с обычным визитом врача. Он сэкономил несколько минут для Квини. Пульс у пациентки был нормальный, цвет лица свежий, разнообразная пища вкусна, ежедневный душ укрепил ее. Все жизненные процессы протекали удовлетворительно.

— Завтра впускной день, Квини. Если хотите, можете с мужем уехать домой. Но я могу своей властью оставить вас еще на три-четыре дня. Это было бы вам на пользу.

— Вы так думаете?

— Разве здесь не чудесно?

— Да, чудесно, но не дома.

— Я знаю! Если вы увидите мужа, тогда вас никакими силами не удержишь.

Квини улыбнулась и задумалась.

— Здесь действительно прекрасно, доктор Эйви, и я вам и всем сестрам очень благодарна. Но… но все-таки это не дома.

— Так и всякая больница для любого больного.

— Наверное. Да. Наверняка. Но для пациента-индейца это еще все же и что-то другое, чужое.

— Некоторые индейцы не хотят теперь уходить отсюда и все больше посещают нас по доброй воле с тех пор, как мы больше не доставляем их в принудительном порядке. Другие еще боятся к нам приходить. Собственно почему?

— Такая противоположность — извините, мысли мои стали медленными, потому что все тут такое, что так и клонит в сон. Все белое, светлое, чистое, правильное, размеренное, упорядоченное, спокойное. Эйр-кондишен. Чудесно. Все по часам, по градусам и во всем дисциплина. Не так ли?

— Ну, ну, продолжайте, продолжайте.

— А дома все наоборот: все суровое и ласковое, грязное и прекрасное, безграничное и подавленное — прерия в неволе, но новая жизнь прямо среди разложения.

— Да. Говорите же дальше, Квини, я слушаю вас.

— Да. У нас, у индейцев, медвежья кровь, волчья кровь, сказали бы белые люди, но это совсем не то. Мы не кровожадные хищники. Наш прародитель — медведь — силен, добр, полон тайн, опасен. Коварный, говорят белые, потому что они знают его только по цирку да по зоологическому саду и свободного медведя не понимают. Он защищает своих малышей, невзирая на смертельную опасность. Вот он каков.

— Такие вы и есть. Это верно, Квини; вы кажетесь часто спокойными, воспитанными и все же прорывается также из вас наружу всегда то, что вы называете медвежьей кровью. Она же дает вам силу рисовать. И вы рисуете, не без разума, но разум ваш сочетается с силой.

— Я благодарю вас, док. Вы понимаете: здесь так приятно и вместе с тем так же чуждо, как в художественной школе. Все кажется подарком, подарком победителей-духов, которые называют себя белыми… Деньги на школы, деньги на больницы, деньги на пособия безработным, деньги на дороги…

— Все подарки духов, которые отобрали у вас все и посадили на засушливые отдаленные земли, чтобы потом изображать ваших благодетелей и попечителей.

— Но на самом-то деле, док, речь идет о наших договорных правах. По взаимному соглашению о выделении больших территорий получили наши отцы эти права для себя и для своих детей на вечные времена. Но белые люди лишают нас наших подтвержденных договорами прав, если мы не соглашаемся на их опеку и если мы не остаемся сидеть на пустынных клочках земли, на которые они нас загнали. Собственно почему? Народы в Африке и в Азии не были поставлены в такие условия. То, как белые люди с нами обращаются, — это несправедливо, это насилие над правом.

— Я слышал о Джо, Квини.

— Пожалуйста, вот вы слышали о Джо. Это насилие над правом. Но это положение несовершеннолетних, которое для человека оборачивается неволей, и это совместное бедствие и страдание сохранило нас как народ, и этот народ привязан к последним остаткам своей земли и не разменивает свое право и свою свободу. Да, мы — люди! Люди! И я — тоже. Я думаю о своем ребенке, поэтому я так резка.

— Кому вы это говорите, Квини?

— Вам, доктор Эйви, с тем чтобы вы сказали это другим. Я знаю, вы хотите быть для нас не благодетелем, а другом. Но ведь это правда, что мы только с виду тут хорошо живем, где нам приходится жить как приютским детям, и тут, где мы потерпели полное поражение, все еще существуют — рудимент, думаю я — подавленность, отчаяние, бесконечные раздоры и борьба. Но это и есть жизнь — и я люблю в нас эту противоречивость: суровость и нежность, прошедшее и будущее. Мы стоим на пороге.

— Квини, это происходит со всеми нами и всегда. Но вы разделяете и связываете два мира. Как вы, молодые индейцы, с этим справитесь, это для всех нас важно.

Снаружи темнело. В новом поселке в окнах заблестели огоньки, а прерия до горизонта предавалась прощанию с солнцем.

Эйви надо было идти.

— До свидания, миссис Квини Кинг; не называйте меня доктором, я самый обыкновенный врач.

— Для нас вы — док, врачеватель, жрец от медицины.

ОБРАЗЫ ЖИЗНИ

На следующий день Квини ехала с Джо в долину Белых скал.

— Ты действительно здорова, Квини? — Джо залюбовался своей молодой женой.

— По термометру и часам уже несколько дней, а по нашему понятию, только теперь, когда я снова с. тобой.

Стоунхорн улыбнулся, ушла с лица обычная суровость.

Она с любовью смотрела на его худые коричневые руки, в его черные глаза.

В первый радостный день они были одни. Окуте из своей длительной поездки возвратился лишь на следующий.

Слушание дела о смерти Гарольда Бута, которое состоялось вскоре после этого, продолжалось недолго, и Квини не пришлось отвечать ни на какие дополнительные вопросы. Показаний Фрэнка и данных врачебного осмотра оказалось достаточно. Она была оправдана: «убийство при необходимой обороне». Пистолет как оружие личной защиты она получила обратно. Никто не возбуждал ходатайства отправить обратно Джо, как «не оправдавшего доверия». Тело Гарольда Бута суд разрешил забрать. Погребение состоялось на кладбище близ дома Кингов. Гроб сопровождали Айзек Бут, матушка Бут и Мэри. Распространился слух, что Айзек Бут хочет отказаться от ранчо и уехать из резервации к своим детям.

Квини, Стоунхорн и Окуте снова сидели вечером вместе в типи. Снаружи было уже холодно, но морозы еще не наступили, и бизоньи шкуры защищали.

— Обоих больше нет, — сказал Инеа-хе-юкан-стар-ший. — Конокрады заслужили смерть, они ее вдвойне заслужили и даже по закону белых людей, когда они хотели на тебя, Джо, напасть. Не стоит много говорить об этом. Никто их на этом свете уже не увидит. Ваша кобыла и ее неродившийся жеребенок нашли могилу под камнями и землей. Они тоже будут забыты уайтчичунами. Хау.

Квини — Тачина ничего по этому поводу не сказала, потому что ей не подобало что-то возражать, если сказал старший. Но Инеа-хе-юкан-старший заметил в ней сомнение и спросил:

— Что думаешь ты, Тачина?

— Можем мы сами судить?

— Всегда есть люди, которые судят, Тачина. Когда я был молод, я твердо усвоил, что потерпевший — он и судья, ведь западнее Миссисипи не было никаких законов, а западнее Миссури — даже бога белых людей. Мы плевали на того, кто не отважился сам наказать изменника. Я убил убийцу моего отца, и лишь тогда я смог снова как человек смотреть на белый свет.

— Вы вели не такую жизнь, как мы, Инеа-хе-юкан.

— Вы не здесь и не там, и вас задирают до крови. Поэтому я действовал.

Следующий день был днем явки Джо; он должен был доложиться суперинтенденту, что в соответствии с условиями своего испытательного срока находится в резервации.

Секретарша мисс Томсон тотчас же заметила его среди ожидающих и сообщила, что мистер Хаверман, ответственный за хозяйство резервации, хочет говорить с мистером Кингом. Джо перешел на другую сторону, в дом заведующих, и, так как, насколько позволял ему определить слух, никаких посетителей не было, он вошел. Служащий взглянул через барьер на индейца.

— How do you do? 51 Вы задумали сделать колодец. Я согласен. Поручили ли вы уже провести пробное бурение, мистер Кинг?

— Письменно. Как только представители фирмы прибудут на какие-нибудь работы для службы здравоохранения, они также займутся и со мной.