Самовар, стр. 3
7. Предупреждение
Не влезай – убьет.
Это очень неприличная книга. В ней много неприличных слов, неприличных сцен, а главное – неприличных мыслей. Поэтому ее нельзя давать читать детям, и лучше бы не читать людям с неустойчивой психикой. Также ее не должны читать люди, не любящие всякие неприличности.
Честно говоря, возможно лучше и вам ее не читать. Возможно, ее вообще писать-то не следовало.
8. Интродукция
Она же преамбула, введение, предуведомление, пролог, зачин и предисловие.
Окончены.
Тихо-тихо совлекайте с древних идолов одежды.
А молитву сотворя, третий нож – на царя...
Господи, помоги мне удачно отбомбиться!
9. Портрет и пейзаж
Береза вписывалась в небосвод так, что утреннее солнце, поднимаясь над кроной, просекало светом листву. За лугом курчавился дымчатый подлесок, перераставший в крепкую чащу, а ближняя кромка травостоя обрезалась желтым обрывом. Под обрывом шуршала волна, шлифуя тонким накатом песчаный пляж.
Сдвигающее прозрачную перспективу марево, слоеный клеверный пар, было проткано четким стрекотом кузнечиков и виолончельной вибрацией пчел.
Из-под корней березы выбрался шмель-трубач и, упершись мохнатыми лапками, зажужжал, вентилируя струей ветерка свою норку. Проветрив жилище, он оторвался от земли и басовой струной ввинтился в пространство. Без внимания к крапящим зелень ромашкам и василькам заложил вираж и с упругой тягой провесил курс на мощный запах пищи.
– Да будет свет! – возвестил владетельный сочный голос. И его обладательница распахнула окно. – Красота какая!
Окно служило, похоже, и дверью: двустворчатая большая рама размыкалась ключом, упираясь в низкий широкий подоконник, истертый наподобие порога; с наружи стены к нему были приставлены деревянные ступени.
Дом мягко врисовывался в пейзаж: желтый двухэтажный коробок под белым шифером. По сторонам подъездного крыльца выступали ложные дорические колонны, уподобляя сходство с дворянской усадьбой, где отставной офицер со вкусом проживает на лоне природы наследство жениных предков.
– Гулять! гулять! – запела женщина на разные голоса, как хор барышень-помещиц. Из глубины помещения ей вторила оживленная мужская переговорка.
– А что у нас, ребята, в рюкзаках... – мурлыкала женщина, совершая невидимые сборы. – Кто сегодня мой первый кавалер? Мм?
Из окна до березы блестела стальная проволока, натянутая на высоте человеческого роста.
Проволока напряглась, поскрипывая, и по ней выехал из окна весомый застиранный рюкзак. Лямкой он висел на крючке, вдетом в раздвоенный ролик, проворачивающийся с веселым писком.
Белая фигура возникла в темном прямоугольном проеме. Женщина спустилась по ступеням на траву и повезла рюкзак через луг. Медицинская шапочка была пришпилена к вороной гриве. Обтянутый халат круглился на откровенных формах. В плавном движении тело под халатом дышало.
Довезя рюкзак на певучем ролике до березы, она потянулась и пошла обратно, запустив:
– Следущи-ий! кричит заведущий!..
Синяя лаковая стрекоза прервала свой полет, спланировала на предмет и уселась, двигая прозрачными крылышками.
Из рюкзака торчала стриженая мужская голова.
– С благополучным приземлением, – пожелала голова, скосив глаза вверх. Выпятила нижнюю губу, дернулась и фукнула: – Пшла на хуй, сука.
Стрекоза переступила по волоскам, оскорбленно снялась и исчезла.
Визжа и раскачиваясь, как выползающая на-гора вагонетка с рудой, близился второй рюкзак. Медсестра остановила его метрах в двух, оценила интервал и двинулась за очередным.
– Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь? – приветствовала первая голова, церемонно кивая. – Как вы перенесли путешествие?
– От этого скрипа уши закладывает, – пожаловалась вторая голова. – Телега-то опять немазаная.
– Это входит в программу. Звуковой фон – разнообразие: дополнительные раздражители.
– Вот именно, что раздражители. Колесо – оно требует смазки. Каши маслом не испортишь.
– Это ничего... главное – чтоб обувь была разношена и гвоздь в пятку не лез!
И оба подсмеялись привычной шутке.
Третья голова выглядела вовсе древней, ископаемой. Лысо-седая, водянистые глазки запрятаны среди коричневых пигментных островков, и ее единственный зуб, длинный и желтый, торчал из-под верхней губы, как щуп. Рюкзак ей достался плохой, последнего срока, слинявший и застиранный до белесости, и с грубой заплатой на месте кармана. Она смачно харкнула, едва не пришибив божью коровку, хлопотливо сновавшую вверх-вниз по травинке в охоте на тлей, и прохрипела:
– Курить-то когда?
– Некомпанейский вы народ, гринго! Обождите, пока замыкающие подтянутся. Эй, в хвосте, шире шаг!
– Висельники...
– Великолепная семерка!
– Семеро смелых.
И туловища, оснащенные головами, разместились на дистанции променада. Не то десант пришельцев на воздушной подушке, не то кладовая сорокопута. Покойно улыбались, жмурясь солнышку.
Медсестра обошла гирлянду с пачкой «Беломора», вставляя каждому в рот папиросу и поднося спичку. Семь струистых дымков пихнулись в воздух, как пробный выдох отдыхающей гидры.
Назрел момент приязненной, необременительной беседы, которая выразила бы все очарование бытия в простых и небанальных словах.
– Не тот стал беломор, – сказал один, закусив мундштук в углу рта.
– Дрянноват, – согласился другой.
– Да, был когда-то знаменит ленинградский, первой фабрики имени Урицкого, – вздохнул под березой крайний.
– Ага, Моисей Соломоныча, начальника питерской чеки.
– Да при чем тут Соломоныч!..
– А все испаскудили.
– Кубинским табаком набивать стали, – донесли с другого конца проволочного телеграфа.
– Фиделю его в зад набить, пусть сам курит.
– Что б ты понимал, гаванские сигары самые дорогие в мире. Их там девушки на ляжках катают.
– И высоко катают? А если волосок попадет? Им что, больше нечего на ляжках катать?
– Да погодите вы! При чем здесь какой табак, если там веревочки и щепки попадаются.
– Вот и я думаю, откуда бы у кубинских девушек между ляжек щепочки с веревочками?
– Слушьте сюда, вы. Просто стали табак кидать в мельницу прямо с упаковкой, если только веревочки и бумажки, так это хоть тюки из ящиков вынимают, а если щепочки – так прямо вместе с фанерными ящиками. Смелет – и ладно. Точно!
– Естественно. Экономия труда и сырьевые резервы.
– А навар – в карман.
– Не нравится – не кури. А другим удовольствие не порть.
– А ты что – цензура? Или да – у тебя ж это единственное удовольствие.
– А нечего на все критику наводить, – назидательно отвечала старая голова. – Болтается тут на всем готовом – и туда же.
– Теперь еще про партбилет скажи, – подначила соседняя голова № 4.
– Пацан ты еще. Жизни не видел.
– Вот из-за таких, как ты, и не видел.
– Из-за таких, как я, ты устроен тут, как рождественский гусь на откорме. А то б уж давно подох.
– Да уж, таким как ты я своим счастьем и обязан.
– Ну и виси тихо, обрубок.
– От старый обосрух!
– Э, э, мужики, вы чо? кончай лаяться!
– Щенок лается, – спокойно цыкнул старик.
Ответно стараясь не унижаться раздражением, № 4 повернул лицо и с видом равнодушия сплюнул окурок, не попав в его рюкзак.
Старик пожевал собственную скурившуюся папиросу, потянул во рту слюну, обведя ее языком вокруг мундштука, и с пневматическим звуком послал в рюкзак соседа. На тонком теплом брезенте затемнело влажное пятнышко.
– Попал, – констатировали из цепи.
Слегка побледнев, оскорбленный плюнул на рюкзак обидчика. Зрители тянули головы, следя за поединком. Ссора взорвалась. Ругательства кипели на трясущихся губах врагов. Плевки, единственное доступное оружие калек, поражали воздух мимо лиц.
– Тцть-цфу!..
Они резко, в неумелом уподоблении удару змеи, выбрасывали головы, стремясь увеличить скорость и меткость. Раскачивались, ловя помогающий момент инерции.