Самовар, стр. 25

Просто про Семен Михалыча Буденного известно – уж больно фигура заметная – что он поливал с чердака из пулемета, две бригады искрошил, и не звонок Сталину его спас, а милосердие Ежова, который умолил вождя пожалеть людей, нельзя же класть две бригады на каждого арестованного, и так состав за составом в кадрах меняется, нет больше резервов на эту ночь.

А вот про случаи типа комполка Оловьяненко никто не знает, комполка – не маршал, не фигура, их две тысячи взято было... и на каждого – несколько убитых, ребята... Комсостав сменил наганы на автоматические ТТ, перезаряжаются они быстро, дверь прошивают, как бумагу, и ворошиловский стрелок Оловьяненко (а все они были ворошиловские стрелки) положил первую бригаду – старшего и младшего сквозь дверь, шофера из окна, – вызвал к себе штабной взвод, вторую бригаду они превратили в решето, отбыли в полк, и пока не заменили назавтра после вечернего развода охрану штаба своими людьми, взять его не удалось, и то потеряли еще пятерых в скоротечном ночном контакте...

– Откуда ж вас, гадов, столько бралось... – без злобы, раздумчиво произносит Жора.

– Скажешь ты тоже – «га-адов», – нисколько не обижается Каведе на чужую глупость. – Тебя бы призвали – и ты бы пошел.

– Не пошел бы.

– А кто б тебя спрашивал. А куда б ты делся.

– Застрелился бы.

– Ой, держите меня, я падаю. Прошел бы обучение, принял присягу, получил чин, пошел бы выполнять приказ на арест врага народа. Ну, так чего стреляться?

– Не понимал, скажешь? Верил, да? И когда был на Колыме начальником лагеря – тоже верил, да? Людей морил пачками – что, и не знал ничего?

Вот упоминание о лагере Каведе неизменно задевает.

– У них, так или иначе, были срока – закон есть закон, – говорит он. – Солдаты – те отслуживают срочную службу. Но почему никто – нет, ты мне скажи: почему никто не сказал, не написал никогда, как тяжела, трудна, опасна ежедневная служба офицера на зоне? Он всю жизнь живет в той же тундре, его летом жрет тот же гнус, зимой секут те же метели, кругом та же Арктика, снежная пустыня, ест те же крупы и консервы, в доме холод, детишки болеют от этого авитаминоза, недостатка солнца, недостатка кислорода в северном воздухе, жена стареет, ни тебе культуры, ни развлечений никаких, ни общества, ничего, врачей приличных нет, одеться некуда. А на мужа блатной в бараке нож точит, вор походя волком позорным оскорбляет, политический за человека не считает, а на кухне у тебя воруют, и на складах воруют, от работы все косят, а норму выполнять надо, не то недолго и самого – в барак, и вот тянешь ты лямку, и ведь никогда слова доброго не услышишь ни от кого, только от своих, чужой этого не поймет... Думаешь, когда со мной несчастье случилось – хоть кто пожалел меня?

Несчастье заключалось в том, что получив медаль «30 лет Советской Армии» (и все они получали армейские награды!), он устроил обмывание, все, ясное дело, нажрались, и решили устроить катание на тройке, благо лагерных лошадей было ровно столько. Март, закат, 20 – тепло, да под баян, да со свистом, – и вывалился из набитых саней, и не сразу заметили в сумерках. В хлам бухой, в сапожках, без оружия, перчатки потерял – споткнулся, дреманул – готов подснежник! что может быть обычнее. Пока хватились, пока искали, пока снежный заряд из-за сопки дунул, собака не чует ни фига, – отморозился. Лучше б, думал потом, замерз вообще, да и дело с концом, – но нашли еще живым, терли-грели, пока то-се, пока в госпиталь, пока думали... У врачей так и называется – «пьяное обморожение».

Больше всех он дружит со Стариком. Ага. У них много общих тем для воспоминаний.

А Каведе его окрестил молчальник-Чех со своим скупым юмором. Сократил на одну букву энкаведе, и одновременно получилось – кожно-венерологический диспансер. Глумливое прозвище, несносное, но значение быстро растворилось в привычке, и уже никаких обид, никто смысла худого не вкладывает, ну, вот так зовут человека, только и всего.

[6] [8]

. . . . громные красавицы белые сиси кач. . . . . чу подержаться, какой твер . . аааааааах!. . . рячая, тугая, вверх-вниз . . натягивай до конца!. . . ай мне в ротик глуб . . . . молочко брыз . . .

..... нежн ........ втык ........ !!! . ........ чу ебаться, мил ....... уй ..... ..................

7

........................... зор!

. . славы и денег . . выразить себя . . донести мысли и чуйства ...........

........ Явить свое произведение и скрыть себя – вот задача художника, сказал Уайльд: оделся с неподражаемой элегантностью, напомадился, подвел глаза, вдел в петлицу цветок ромашки, собственноручно выкрасив белые лепестки зеленой краской, чтоб изысканно смягчить крикливый природный цвет, и поехал в большой свет, законодательствовать меж денди, где с изяществом и трахнул сына маркиза Квинсбери, и уж тогда надежно скрылся в Рэдингской тюрьме, явив миру «Балладу» и «Из бездны взываю».

Нужно хлебнуть рабства сполна, чтобы выдавить из себя раба до капли: постичь и проповедать суть свободы, скрыв от мира и истории свое имя под уничижительным паче гордости псевдонимом Эпиктет; пусть влюбленный и на лучшее не годный Арриан молитвенно вносит в скрижаль мысли учителя.

(Так что если посадить всех писателей в тюрьму с правом переписки – литература могла бы и расцвести. Те, кто пытался это сделать, были не вовсе лишены понимания сути искусства, и с подчеркнутым вниманием следили за его развитием и связью с жизнью.)

Когда из номера в номер ведущие газеты Франции гнали бесконечными подвалами по главам «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо», роман-фельетоны были для массовой публики, в отсутствие кино и телевидения, тем же, чем сейчас являются мыльные оперы. Это давало максимум славы и денег писателю. Имя! «Рукопись, подписанная Дюма, стоит десять франков за строчку, Дюма и Маке – один франк».

Кино и комикс прикончили театр и книгу, ТВ прикончило все. Каждому свое, один телевизор для всех. Рожа в радужном экране – это слава и деньги. Легальный взлом двери и черепной коробки. Так чем же ты недоволен, Хитрая Жопа?

Писатель полез в телевизор, как домушник в форточку – за законной добычей. Павлиний хвост посильно блещет в жюри конкурсов красоты, показов мод и КВН; письменник ведет викторины, потешает зал на светских капустниках и свадебным генералом представительствует на всевозможных мероприятиях. Он протаскивает, пропихивает, протаранивает на ТВ собственные регулярные программы – про историю и про литературу, про политику и рок-музыку, нравственность, экономику и образование. Он внемлет с грузом ответственности в одном глазу и благодарности в другом на встречах Господина Президента со вверенной последнему интеллигенцией, норовя возгласить в камеру что-нибудь запоминающееся (чтоб отметили) и краткое (чтоб не вырезали) – так что умельцы пера и топора быстро научились кидать мазок яркого грима к своему имиджу одной хлесткой фразой (вовсе не связанной с сутью разговора, вполне беспредметного). Но в присутствии Государственного Лица позвоночник писателя вьет неподконтрольный любовный прогиб, голос льет сладкозвучной нотой бельканто, и лакейская сущность подлого (под-лог, под-лежать) сословия явна каждому, имеющему глаза и уши.

Но – «в королевских приемных предпочитают попасть под немилостивый взгляд, нежели вовсе не удостоиться „Взгляда“.

Если б тем взглядом аудитории можно было забивать гвозди /бы делать из этих людей/, ЦДЛ давно бы выглядел кованой сапожной подошвой, где вместо стальных шляпок торчат творческие лысины.

И наплевать. Что главное? – имидж. Какой? – у которого высокий рейтинг. А без паблисити – хоть шуйзом об тэйбл, хоть тэйблом об фэйс.

Они правы! Писать умеет любой дурак, а судьи кто? ценность написанного определяют два других дурака – критик и книготорговец. Критик глуп и продажен, как ты, и предпочел бы быть писателем, а торговец предпочтет торговать нефтью и автомобилями, да крутизны не хватает: президент? проститутка? скандал? – о’кей книга, продам. Все равно никто ничего не читает, а кто читает – ни хрена не понимает, пусть неудачник платит, и пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает.