Осуждение, стр. 1

– Любовь моя, осень, – изрекаю я. – Когда приходит знание и покой, весна раздражает, пора беспокойства, и я жду сентября.

– Ста-ре-ешь, – улыбается Анна…

– Так, – перестаешь проповедовать, что раньше было лучше, и это старость: ясность и смирение.

– Мужчина излагает кристально, – кивает бородатый из угла. Грязноволосые эстеты, мудрецы в поисках жратвы и аудитории, богема без искусства: шайка идиотов. Отыскиваю на столе невыпитую рюмку. "А в Швеции, – повествует мымра в свитере, – вместо "Нет выхода" над задними дверьми автобусов пишут "Выход с другой стороны" – чтоб уменьшить число самоубийств". Интеллектуи отдают дань проблеме самоубийств и мудрости шведов, прежде чем перейти к обсуждению свободы секса. Все они гении в сослагательном наклонении. Моя причастность томительна. "Не злись, трогает меня Анна, – лучше мы убьем время, чем оно убьет нас". Туда же.

– Мы сейчас пойдем в ту комнату и закроем дверь, – говорю, – или побудь-ка одна, моя юная грация тридцати восьми лет.

– С римской прямотой, – констатирует с удовлетворением бородатый.

"Вы умрете не от своей руки", – отворачиваюсь.

– Ты… ты… – Анна изображает готовность к эффектному жесту.

– Я? Подонок, мм? – Она охает: синяки будут. Идет покорно, опустив голову в своих химических волосах.

У Люды были не такие волосы.

Волосы такие… похожие, м-да… у Маринки были такие.

Волосы эти легко ласкают мое остывающее лицо. Потом она ложится, прижавшись, и дышит успокаиваясь. Сейчас захочет пить.

Свет спички слепит. Я курю в тишине.

– Мы встречаемся, только когда я сама прихожу, – говорит она.

– Тем лучше, – соглашаюсь я. – Мы встречаемся по твоему желанию.

Принц из андерсоновской «Русалочки» был осел, каких поискать. Русалочка была прекрасна, смертельно любила его – и не говорила ни слова, немая. Это ли не идеал женщины? Он женился на другой – надеюсь, получил по заслугам.

Прикосновение Маринки приятно. Смытые картинки тасуются… я слышу собственный всхрап и размыкаю веки. Она приподнимается. Я тяну одеяло.

– Я не нужна тебе, – говорит она с умеренной скорбью.

Началось; началось; ох!..

– Хочешь сливу? Остались.

– Ты не занят завтра?

– Я тебе позвоню.

На меня капает слезинка.

Из "Мира мудрых мыслей" я почерпнул, что "счастье есть удовольствие без раскаяния".

Она одевается у окна. У нее красивое тело.

– Ты не проводишь меня?

За окном фонарь, дождь; ее профиль изящен.

У Люды был не такой профиль.

Линия профиля отсвечивает голубым на летящем фоне снежинок. Убранные деревья Александровского сада отдают сумеречный свет.

– Я так боюсь первой сессии, – говорит Вика. Я успокаиваю солидно.

Мы гуляем долго после кино, и она не отнимает руки.

Прожекторы зажглись, звенят куранты Адмиралтейства.

Я читаю Блока.

Вика печальна, девочка.

– У тебя не промокли ноги, Вика? Пойдем пить чай.

В гастрономе она тоже пытается платить, "позавчера была стипендия".

Дома я пристраиваю ее сапожки под батареей.

– За благополучную сессию!

Вика пьет храбро. Я показываю стройотрядовские фотографии. Пою ей наши песенки под гитару. Музыка, свеча. "Ты гладишь меня, как кошку", морщит носик. "Кошек гладят те, кому больше некого". Она позволяет целовать себя и смотрит отчаянно.

– Какая ты красивая, Вик… Я знаю тебя давно, только ты не знала этого…

– Правда?..

Она гладит мою щеку и в этом прикосновении вдруг на мгновение становится родной, и становится истиной все, что я говорю и делаю.

– Милая…

И уже в темноте какое-то время мерцают отрешенно и закрываются ее глаза.

У Люды были не такие глаза.

Сейчас среди толчеи Невского я упираюсь во взгляд этих глаз.

– Сережка… – Она смотрит на мое пальто, ботинки. – Что с тобой? риторически вопрошает с жалостью, но с отмщением… Так всплывает забытая боль, чтобы исчезнуть навсегда.

– О, мать, – говорю я. – Вы прекрасно сохранились. И элегантны чертовски.

В угловом кафетерии она берег нам кофе и пару пирожков мне. Я приношу чистый стакан.

– Не угодно? – вынимаю початый портвейн.

– Нет больше водки с апельсиновым соком, – усмехается Галя. – Ты изменяешь себе.

– О нет.

Не могу отказать себе в удовольствии снять шапку.

Она боится смотреть на мою лысину.

– Как живешь?..

– Так. А ты: замужем, дети?

Подтверждает.

– Я ж говорил, все будет у тебя хорошо; помнишь? а ты не хотела соглашаться.

Выйдя, закуриваем.

– Дай два рубля, – прошу я. Получаю пятерку.

Она ищет формулу прощания.

– Ну что, все бабы твои были? Вся водка выпита? Выполнена программа? – говорит она своим красивым голосом.

У Люды был совсем не такой голос.

Голос Тани – закрыв глаза на солнце, я забыл о счастье – напоминает:

– Ты сожжешь плечи, Сергей, – и внутренняя улыбка постоянна в ее лице и голосе.

Уже июнь, и трава у залива высокая. Кузнечики наяривают в ней, а позади шуршит о песок вода. Песчинки в сгибах истории и муравей на странице; мы дремлем, касаясь плечами. Таня покрывает мне спину своим платком; ее кожа нагрета и блестит. Рассеянное в воздухе светлое золото июня отполировало ее.

– А я загораю лучше, чем ты, – и целует.

Тени отмечают время. Мы купаемся напоследок. Она не умеет плавать, но здесь мелко и дно чистое.

Собравшись, мы уходим босиком. Я переношу Таню через мазутистое шоссе. Она старается лежать удобнее.

За листвой видна автобусная остановка.

– Ты из-за меня совсем не учился сегодня, – говорит Таня. – Если ты получишь четверку, тебе не дадут медаль… Ты не сердишься на меня?

Она самая красивая девочка в школе. Везение мое щемит нереальностью. Мы строим планы.