Хендерсон, король дождя, стр. 7

А я, как вы уже знаете, прирождённый борец. Вот этими самыми руками я укрощал свиней. Сбивал с ног хряков, пригвождал к полу и кастрировал. А теперь эти пальцы хватают скрипку за шейку и терзают по Севчику. Шум такой, словно я крошу яичную скорлупу. Тем не менее, если старательно упражняться, рано или поздно запоют ангелы. Я не надеялся подняться до уровня настоящего музыканта. Моей целью было дотянуться до отца.

Так что я продолжал упражняться — старательно, как привык делать практически все. При этом я чувствовал себя так, будто следовал за душой отца, и мысленно взывал к нему: «Папа! Ты узнаешь эти звуки? Это я, Джин, исторгаю их из твоей скрипки, пытаясь приблизиться к тебе»! Дело в том, что я никогда всерьёз не верил, что мёртвые уходят в никуда. Я преклоняюсь перед материалистами, завидую их светлым умам, но не стану лукавить — у себя в подвале я играл для отца и для матери. Выучив новый пассаж, ликовал: «Мам, эта „Юмореска“ — в твою честь». Или — «Послушай, пап, как я исполняю „Размышления“ из „Таис“!» Я играл с чувством, с душой, с любовью — играл на грани нервного срыва. И к тому же пел: «Rispondi! Anima bella! [2]» (это Моцарт). Или из Генделя: «Он был презираем и гоним, он знал горе и скорбь»… За несколько лет я приспособил подвал к своему вкусу: обшил стены панелями каштанового дерева, установил осушитель воздуха. Там я храню мой маленький сейф, папки с бумагами и военные трофеи. И там же я устроил что— то вроде личного тира. Под ногами — коврик Лили. По её настоянию я избавился от большинства свиней. Но она и сама не отличалась чистоплотностью; по этой или по какой-либо другой причине нам было трудно найти и удержать прислугу. Лили изредка подметала, но не дальше порога, так что у двери всегда были кучки мусора. А когда началась эпопея с портретом, она и вовсе перестала заниматься домом. Она позировала, а я в это время разучивал Севчика и наяривал на скрипке арии из опер под несмолкаемый аккомпанемент внутреннего голоса.

ГЛАВА 4

Так стоит ли удивляться тому, что я махнул в Африку? Как уже было сказано, рано или поздно приходит день слез и безумия.

Я хулиганил, имел неприятности с полицией, угрожал покончить с собой — и вдобавок ко всему, на прошлые Рождественские каникулы к нам пожаловала из пансиона моя дочь Райси. Эта девочка тоже унаследовала кое-какие милые семейные черты. Если говорить начистоту, я боюсь, как бы она не отбилась от рук. Поэтому сказал Лили:

— Позаботься о ней, хорошо?

Моя жена побледнела.

— О, я с удовольствием ей помогу. Но сначала мне нужно завоевать её доверие.

Поставив, таким образом, перед ней задачу, я спустился в студию и сам поразился хриплым, скрежещущим звукам, издаваемым моей скрипкой. Им вторил внутренний голос: «Я хочу, я хочу, я хочу!»

Но вскоре в доме завёлся ещё один посторонний голос. Очевидно, из-за музыки Райси стала часто сбегать из дома, а Лили с художником по фамилии Спор корпели над портретом, который надлежало закончить к моему дню рождения. Однажды Райси поехала в Данбери, навестить школьную подругу. На одной из окраинных улочек города она наткнулась на припаркованный бьюик, откуда слышался странный писк. Райси подошла и заглянула внутрь. На заднем сиденье лежала коробка из-под обуви, а в ней — новорождённое дитя. День был очень холодный, поэтому Райси привезла младенца домой и спрятала в платяном шкафу в своей комнате. Двадцать первого декабря за обедом я сказал:

— Дети, сегодня — день зимнего солнечного противостояния.

В этот момент по вентиляционным трубам до нас донёсся плач младенца. Чтобы скрыть своё изумление, я завёл разговор о чем-то другом, а Лили, сидя напротив меня, тепло улыбалась, не забывая прикрывать верхней губой передние резцы. Я взглянул на Райси — та лучилась тихим внутренним светом. В свои пятнадцать лет девочка стала настоящей красавицей, хотя постоянно имела рассеянный вид. Однако на этот раз рассеянности не было и в помине: ребёнок целиком завладел её вниманием. Не представляя, откуда в доме взялся младенец, я объяснил близнецам:

— Наверное, там, наверху, котёнок.

Но этих не проведёшь!

На кухонной плите я увидел кастрюлю, в которой Лили и Райси стерилизовали бутылочки для молока. Полная кастрюля бутылочек! И вентиляция до позднего вечера разносила по всему дому детский плач.

Я отправился на прогулку. Декабрьские холода сковали развалины бывшего свинячьего королевства. К этому времени я распродал почти всех свиней, не смог расстаться только с несколькими рекордсменами.

Лили застала меня уже в студии, за разучиванием рождественского гимна.

Я рявкнул:

— Чтобы я этого больше не слышал!

— Но, Джин…

— Это все твои штучки! Ты несёшь ответственность за дом!

— Бедный Джин! Уж если ты страдаешь, то страдаешь на все сто! — И она грустно усмехнулась — не над моими страданиями, конечно, а над такой манерой страдать. — Поверь, это никому не нужно — Господу Богу в первую очередь.

— А ты уполномочена делать заявления от имени Господа? Ну, и как ему нравится то, что ты забросила дом ради своего портрета?

— Не думаю, что у тебя есть основания за меня стыдиться.

Наверху надрывался ребёнок — просто не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть без крика, — но мы уклонились от этой темы. Лили заявила, что я придираюсь к ней из-за происхождения: в ней смешалась кровь немки и состоятельного ирландца. Ни черта подобного, я сроду не грешил национализмом! Меня беспокоило совсем другое.

В наше время ни о ком нельзя сказать, что он прочно стоит на ногах. Большинство живёт с ощущением, что они занимают чужое место.

«Ибо кто дождётся пришествия Его? (Имеется в виду — законного владельца). И кто переживёт тот день, когда Он приидет?» (То есть, кто сохранит за собой прежнее место после возвращения хозяина?).

Когда Он (законный владелец) приидет, мы все выстроимся по ранжиру, и возрадуемся в сердце своём, и скажем: «Добро пожаловать, приятель, это все — твоё. Дома и амбары — твои. Красота осени — твоя. Забирай все, поскорее забирай все!»

Возможно, Лили боролась с тем же ощущением и портрет должен был стать доказательством того, что мы с ней — законные владельцы. Но моя личность уже красуется среди фамильных икон. Правда, они там все — в крахмальных воротничках и с бакендардами, а я — в форме Национальной гвардии и со штыком в руке. И что — был мне какой-нибудь прок от этой мазни? Так мог ли я серьёзно относиться к тому, каким способом Лили пыталась решить нашу проблему?

Вот послушайте. Я любил моего брата Дика. Он был самый здравомыслящий из нас, с отличным послужным списком — во время первой мировой сражался, как лев. Но в одном он походил на меня, своего младшего брата, и это его сгубило. Однажды во время отпуска он зашёл с приятелем в греческий ресторанчик близ Платсберга, штат Нью-Йорк. Они заказали по чашке кофе. Брат вынул авторучку, чтобы настрочить открытку домой. Но она упорно отказывалась писать. Дик разозлился и сказал приятелю: «Ну-ка, подержи её повыше!» Приятель поднял ручку над головой, и Дик выстрелом из пистолета выбил её у него из рук. Никто не был ранен, хотя грохот получился неимоверный. Потом оказалось, что пуля, выбив авторучку, задела электрический кофейник, и оттуда аж до противоположного конца зала ударил фонтан кофе. Хозяин-грек вызвал полицию. Когда приятели уходили от погони, автомобиль Дика врезался в парапет на набережной; парни оказались в реке. Товарищ Дика скинул одежду, а мой брат не успел стащить кавалерийские сапоги; наполнившись водой, они утащили его на дно. Вот почему я остался единственным наследником (сестра умерла в 1901 году). В то лето я работал тут, по соседству, у Уилбура — резал автогеном на металлолом старые автомобили…

Но вернёмся в рождественскую неделю. Лили стоит на ступеньках, ведущих из подвала. Париж и Шартр, Везуль и Пятьдесят седьмая улица остались далеко в прошлом. У меня в руках скрипка, а под ногами — злополучный ковёр из Данбери. Алый бархатный халат облекает моё крупное тело. (А охотничья шапка зачем? Понимаете, только в ней я чувствую, что моя голова — единое целое). В глубине дома надрывается младенец.