Мое дело, стр. 67
В проблесках я сознавал, что ничем не болен, и это психоз. Но одновременно знал, что болен, и это знание ужасало. Мысль пройти обследование и либо успокоиться, либо срочно начать лечиться, отвергалась изначально: слишком жутко было подтвердить свое знание со стороны. Тут сразу делалось понятно, что мое знание – не совсем знание. А как только мысль о медицине отставляли – тут знание о болезни делалось достоверным.
Слово «рак» лезло в глаза из всех книг.
Я знал, что это называется «канцерофобия». Что это можно рассматривать как форму МДП – маниакально-депрессивного психоза. Что причина – стресс, нервное истощение и неразрешимый психологический конфликт. Но знать – легче, чем победить и избавиться.
Задоставали меня гады. Не мог я разрешить свой литературный конфликт в рамках страны и государства.
И тогда я впервые сел писать не знаю что. Это был юноша, умирающий от рака. И железный мужик, крепящий его волю и сознание, – врач, но исцеляющий его не медициной, а бойцовским отношением к жизни. Это были две половины моего раздвоенного сознания, треснувшей надвое личности, хрупнувшего пополам характера.
Я написал двести страниц. Я выместил на бумагу все, что меня мучило и убивало. И мне полегчало.
Канцерофобия приступами пытала меня еще много месяцев.
Повесть стала первой частью «Майора Звягина». Первым, кого встряхнул до стука зубов и поставил на ноги железный доктор Звягин, был я сам.
6. Пишите письма
В старом фильме о гонщиках Ив Монтан отвечает журналисту, как он ведет себя на трассе при аварии впереди:
– Я увеличиваю скорость! (Потому что другие сбрасывают, и можно их обгонять.)
Все, что не убивает – закаляет. При получении удара я активизируюсь. Это даже не стоицизм. Стресс ищет способ разрядки, адреналин требует деятельности.
Не теряя времени до следующей подачи книги в издательство, я стал рассылать мои рассказы знаменитым писателям и влиятельным критикам. В папку вкладывал два рассказа, чтоб излишне не затруднять; совсем коротких иногда два-три прилагал к одному большому. Ну хоть одну-две фразы-то положительные они напишут между любых поучений и обличений? Вот я их выдерну и процитирую подряд как выдержки из внутренних отзывов маститых мэтров. И смонтирую такую сопроводительную справку для следующего варианта своих страданий. Прорвемся!
Я разослал папок тридцать. Из всех светил советской литературы мне ответил один. Виктор Астафьев.
Я писал ему в Вологду, а ответ через три месяца пришел из Красноярска. Переругавшись на старом месте, он переехал.
Я слал ему «Конь на один перегон». И аккуратнейшим образом получил обратно рукопись.
Письмо было от руки, фиолетовыми чернилами на обеих сторонах двойного листа в клеточку. И это было чертовски хорошее письмо. Самому цитировать похвалы себе – плебейство и жлобство. Повторяю:
Самому цитировать похвалы себе – плебейство и жлобство. Скобарская форма саморекламы. Похвальба заурядностей перед стадом своего уровня.
«Конь на один перегон» Астафьеву пришелся в жилу. Хороших и сугубо положительных слов он мне написал. И в заключение:
«Рассказ этот вы покажите в „Наш современник“. Советую приложить к нему еще два-три, чтоб вышла подборка. Обратитесь от моего имени к Юрию Ивановичу Селезневу – дескать, Виктор Петрович очень хвалил и рекомендовал приглядеться. Бог даст, состоится публикация».
В конце был лиричный абзац о красивых местах и багульнике над рекой.
В течение дня я радостно переживал и писал благодарный ответ.
Назавтра я позвонил в «Наш современник». Юрий Иванович Селезнев, заместитель главного редактора, на прошлой неделе умер от инфаркта.
Сел я на стул и засмеялся шизофреническим смехом.
...Позднее мне разъяснили, что даже здравствие Селезнева до столетнего юбилея ничего бы не изменило в моей жизни. Они там таких как я не очень любили: секли под корень. Я не проходил тест на анализ крови.
Интермедия с черным ангелом
Белые ночи отвратительны для партизан и невротиков. Ни застрелить, ни заснуть. Мне снилось, что я лежу в кровати без сна, и меня вздергивал телефонный звонок, и я переходил из одной реальности в точную ее копию, только с молчащим телефоном, и пытался разодрать явь и сон, как слипшиеся марки.
Ревел танк на танкодроме, я сидел на месте стрелка-радиста справа от механика-водителя, мне было неожиданно просторно, это оттого, что я же был еще маленький, и пулемет в шаровую установку был вставлен – это было мое пистонное ружье, и поливало оно такими очередями, что срезались фанерные мишени, а я страшно мучился, что кончатся патроны, а ведь я сел, чтобы перестрелять издательство и Госкомиздат. Двигатель в корме взревел оглушительно: я вскинулся – по улице прогремел ночной мотоциклист.
И вдруг в белесых срединочных сумерках запорхало, зашуршало стремительно и судорожно, замелькало черной перепончатой молнией, гигантской бабочкой из адского сна! Кругами по комнате, задевая мое лицо! Почти задевая!
По кругу вдоль стен металась огромная летучая мышь.
Я смахнул с сознания остатки сна, подавил стон и панику, и принялся следить. Закурил и смотрел.
Мышь была не огромная. Нормальная. Но довольно крупная. С полагающимися серо-черными крыльями. Она металась зигзагами в ловушке комнаты. Она влетела в форточку, видимо, за мошкой. А форточка была почти в углу, и она теперь не могла найти выход своим ультразвуковым эхолокатором. Описав круг, она неслась вдоль окон: впереди была преграда. А на подлете мимо форточки она начинала отворот на 90°, скругляя угол к следующей стене, и проем форточки попадал в ее мертвую зону. Она была в панике!
В конце концов она выбилась из сил и села, вцепившись в мою белую рубашку, висевшую на гвозде. Я встал и осторожно взял ее в руку. Она оглядывалась и шипела очень тихо и тонко.
Она была теплая и крошечная. Крылья на ощупь были именно как кожа теплокровного существа, а загривок в мышиной бархатной шерстке. Она косила крошечными бусинками, а в розовом квадратном ротике оскалились четыре клычка тоньше любой иголки.
Но рыльце была свиное, дьявольское! И капля крови выступила на руке от цапанья коготка в углу кожаного крыла.
Я выпустил ее в форточку. И ни черта потом не заснул. Нет, никаких символов. Но что-то в этом, знаете. Не полагается летучим мышам влетать в комнаты и там шипеть на хозяев и устраиваться на постой.
Знак ночи. Черная метка биологии.
Я не ощущал любви окружающего пространства ко мне.
7. Проскок
– Вы там хорошо сидите? – спросил Айн по телефону.
Я сел.
– Госкомиздат прислал рецензию на вашу книгу, – ровно сказал Айн. – Ну, что я вам могу сказать...
У меня остановилось сердце. С этим остановившимся сердцем я просипел:
– Ну уж скажите...
Ничего. Я уже знаю, как все организовать в следующий раз. С кем заранее наладить отношения. И на какую тему срочно отшлепать несколько ударных эстонскотематических рассказов.
– В общем ничего плохого. Как мы и ожидали.
– Что значит ничего плохого?
– Рецензия скорее положительная.
– Что значит «скорее»? – слетев с резьбы, раздраженно завопил я. – А медленнее?!
– Ну, я же спросил, хорошо ли вы сидите, – мягко сказал Айн. – Книга рекомендуется к изданию.
– Так, – тупо сказал я. – Понятно.
– Вы рады? – ревниво поинтересовался Айн.
– Пока да, – осторожно ответил я, внутренне страхуясь от любых подвохов.
– Может быть, вам интересно ознакомиться с рецензией?
Проклятый эстонский самурай с его садистской выдержкой! Да, вам может показаться странным, но мне интересно!
– Тогда вы можете приехать в издательство. Вы сейчас не заняты?
Ну не сука ли? Да – именно сейчас я занят, некогда мне читать всякие рецензии из Госкомиздатов!..
Боже мой. Это была лучшая рецензия в моей жизни. Разумная, добрая, внятная, честная. Я перечитал дважды, растягивая в невыразимом счастье.