Мое дело, стр. 39
Вот пил я только если назавтра выходной, а выходные я себе устраивал раз дней в десять. По мере ощущения головы усталой. Рюмка водки не давала назавтра работать в полную силу. Трезв и ясен абсолютно же, и все нормально соображаешь и делаешь – а нет чувства точного попадания в слово.
...
Но часто на ужины не походишь, с пустыми-то руками и не зовя к себе ответно. И вообще деньги идут к деньгам, и чем их меньше – тем сильней все обстоятельства сопротивляются, чтоб к тебе хоть какая мелочь притекла. Отсутствует друг, болеет семья других, обматерили на тротуаре и нищ Казанский. И тут незаметно срабатывал некий переключатель, и проблема двадцати копеек выглядела неразрешимой. Ты тупеешь, напрягаешься, исчезает вера в успех двадцатикопеечной акции: неуклюжая обреченность. Вдруг делаешься неприспособленным к материально-денежной стороне жизни вообще, в ноль! слабым, неуверенным, не видящим выхода.
Однажды я шел пешком с Желябова в Купчино. У меня нет пятака на метро. И стрельнуть его в метро не мог. И контролершу не мог попросить пройти за без денег: ну, потерял кошелек, или украли, или просто бывает. Вот иногда мог – а иногда не мог. Язык не поворачивался. И пролезть незаметно тоже не мог. Потерял нерв.
Вот в таком состоянии я несколько раз падал: среди ночи шел как бы в туалет – он был в конце коридора – и напротив соседской двери с постыдным чувством запускал руку в карман чужого пальто. За той дверью жила простая нормальная нестарая чета: она работала в колбасном цехе мясокомбината, а он таксистом. Сытые люди из нижнего верха на перегибе от рабочего класса к сфере обслуживания. Честно говоря, меня никак не заботило, что там – колбаса копченая через проходную, чаевые и ночная торговля водкой из такси. Это были просто два чужих пальто на вешалке в коридоре, и небрежно несчитанная мелочь вне кошелька на дне карманов. Я без дыхания отделял серебра и меди на пятнадцать-тридцать копеек.
Других пальто с деньгами в коридоре не было.
...
Если ты разжился трехой – не надо идти в столовую и проедать рубль на первое, второе да еще компот! А если отдали взятую осенью десятку – тем более не надо покупать пару пузырей, чтоб с ними пристойно ехать позже в гости, или даже поить своих гостей!
Надо сделать запасы папирос, чая, сахара и супа в пакетиках! И пока у тебя это есть – ты обеспечен. Потому что восемь копеек на хлеб всегда можно найти, взять, настрелять, – а больше тебе ничего не надо.
Но как хорошо купить полкило соевых батончиков за девяносто копеек! И угостить зашедшего вечером друга парой стаканов портвейна за рубль восемьдесят семь. И съесть в домовой кухне солянку и гуляш за рубль, и качественно сытым медленно брести домой, зная, что сейчас заваришь чай, и возьмешь книгу, и через полчаса войдешь в состояние и в ранние ленинградские сумерки усядешься за стол работать.
...
Зима, прохладно, я полдня ходил по улицам, крутя и фильтруя в голове рассказ. Иногда заходил в магазины погреться. Промерз, есть хочется, домой надо.
А есть дома нечего. А денег – шесть копеек. Это – четверть хлеба и две папиросы. Чай можно проварить спитой.
А перед домом – Невский, у моего угла, двести метров дойти – кафе «Минутка». И оттуда пахнет кофе и пирожками. А шесть копеек – это чашка бульона, согреться. И еще походить по улицам можно! А четыре копейки – две двушки – я настреляю у автомата: на хлеб.
И я беру в свою очередь у стойки этот бульон – маленький фаянсовый чашкостаканчик с огненной желтовато-зеленоватой водицей, пахнущей мясом и перцем. Обжигаясь через перчатку, несу к столику и осторожно прихлебываю. Слабый костный отвар, кипяток с перцем. Дешевле ничего нет. Кофе – десять копеек. Правда, чай – три, но стрелять одну двушку или две – без разницы: гуляю! Чай я дома пью, вторую неделю на сухих баках, надо же хоть каплю хорошей жизни.
Я даже не обратил внимания, что за люди стояли за моим столиком, круглая крышка на ножке, но они доели и отошли. В стоячке народ не задерживается. Они ушли – а на одной из тарелок остался пирожок с мясом.
Это был нетронутый, ненадкушенный, небольшой и красивый, поблескивающий такой, с заостренно-овальными концами, с плотным пузиком посередине, желтый и коричневатый сверху, явно теплый и вкусный пирожок. В «Минутке» пекли вкусные пирожки.
Я смотрел на пирожок. Со стороны – как бы он мой, и я его ем, ну. И что. И почему нет. А что такого. При чем здесь предрассудки. Какая разница, кто за него платил.
И я инстинктивно знал, что если я его съем – я переступлю черту. Вот некую черту, за которой будет что-то неправильное. Презираемое мной же. Опущусь, короче.
И уборщица все не шла со столов собирать, зараза!
Я так и допил бульон, глядя на пирожок. И презирая себя за ерунду и задвиг. Какого черта?
Я его не съел. Я его запомнил.
...
И вот когда совсем уж всё, я пробирался ночью на кухню. Соседи привыкли, что иногда я сижу со светом до утра, и хожу на кухню греть чайник. И отрезал там по тонкому краешку от их хлеба, соблюдая форму отреза. И отсыпал по щепоти их сахара. И кидал в чайник чаинки из их пачек. И нес в свою нору: обрезки хлеба в карманах, сахар в спичечном коробке.
У нас были нормальные отношения, но как-то потом хлеб на кухне хранить перестали. Коммуналка. Едят по комнатам.
Тогда я отсыпал несколько столовых ложек соседской муки из пакета в шкафчике, и добавлял пол чайной ложки соды из их пачки, и горсть соли из их банки, и доливал водой из крана. И месил пресное тесто на своей клеенке своего стола у раковины.
И лил на свою сковороду их подсолнечное масло, и пек ковбойскую лепешку, какие мы пекли в скотоперегоне на листе найденной жести, положенной на уголья.
Оставлял форточку открытой, стирал остатки муки со стола, прятал в шкафчик сковороду и нес лепешку к себе. Когда в четыре утра подыхаешь с голоду, а она горячая – это яство богов...
...
Собирать окурки надо сухой ночью на автобусных остановках. Там бывают еле прикуренные сигареты и папиросы, которые выбрасывают при подходе транспорта. Оба конца, с губ и огонька, подстригаются ножницами и слегка опаливаются над спичкой. Можно курить. Бычок – не объедок.
...
А кутеж на рубль – это: сто граммов свежесмолотого кофе в Елисее – 45 коп, сто граммов сахара – 9 коп, пачка сигарет хороших – болгарских с фильтром типа «Стюардессы» – 35 коп, лимон – 10 коп, и копейку коробок спичек. Хау!
Если же у вас два рубля на двоих – ха! Малёк – 0,25 «Московской» 1.49 или «Столичной» 1.59. Плавленый сырок «Дружба» – 11 коп, сто граммов «Докторской» – 22 коп, полчерного – 7 коп. Будем!
Интермедия о бессоннице
Всю жизнь я спал, как бревно. Меня можно было переносить и ронять. Пока не начал работать. В главном смысле. Писать.
Это раньше я с недоумением читал, как кто-то мучительно хотел спать, и не менее мучительно не мог заснуть. Это как? Есть возможность и есть желание – так хрен ли тебе не спится, золотая рота?
Первой рабочей зимой, пристрелочной-разгонной, три года назад, я таки нюхнул, каково это – отползание сна, как отползает от руки привязанный за ниточку кошелек. Лег, закрыл глаза, час полежал, почитал, два полежал, покурил, три полежал, попил чаю, четыре полежал – розовое утро, снег, булочная, мороз и солнце день чудесный, бух – вырубился. Ну так это была фигня. Мне даже нравилось утром по морозцу бежать за батоном, а с подъемом бодрящего солнца – уплывать в серые колеблющиеся узоры.
Началось с того, что, усевшись первого октября за стол, я был движим крепким, трудовым, пробойным планом. Жизнь – это труд и наслаждение в одном флаконе. Работать!! Двенадцать часов в день. С десяти утра до двух дня, с четырех до восьми и с десяти до двух ночи. Восстановление – два часа перерыв на еду и прогулку. Сон – восемь часов. Выходной – по воскресеньям. В этом не было насилия над собой – но лишь жадная жажда писать, завершать, пробиваться. Я люблю работать, мой дом существует для этого, и моя жизнь построена на это.