Махно, стр. 39
Германия. Тюрьма. Побег.
19. – Рус? – переспрашивает скромный немец на окраине городка. – Поланд? – тычет пальцем в сторону польской границы.
– Арбайт! – говорит Махно, показывая жестами: работать и есть.
– Вальтер! – зовет прохожего немец и начинает объяснять, показывая на Махно.
20. – А самый большой был гад – это, я тебе скажу, Махно, – говорит золотушный солдатик, хлебая лагерную баланду из жестянки.
Махно спокойно кивает, хлебая из жестянки на двоих. Кругом сидит на земле тьма таких же оборванных солдат, а дальше – колючая проволока, но уже в два ряда, опоры завалены внутрь, часовые бдят – все всерьез. Это лагерь для интернированных красноармейцев. Тех, кто в 20-м году сумел уйти от польских войск на север – и был пропущен Германией через границу на свою территорию, а вот дальше – посидите пока, а там решим вашу судьбу.
– Хоть Деникин был, хоть Пилсудский, это все же война, – продолжает изливаться тщедушный красноармеец. – А Махно – этот из-под земли выскочит ночью, порежет – и снова нет. А потом ты селян стреляешь, а они ночью тебя режут.
– А зачем же ты селян-то стреляешь?
– А они там на юге все кулаки! Все махновцы! Всех их надо под корень! – и солдатик долизывает баланду.
Махно, белея и со свистом дыша, берет у него жестянку, с силой надрывает надломленный край банки – и в руке у него торчит рваный язычок жести:
– Под корень?! – пузыря бешеную пену, клекочет он и острой жестью рвет солдатику горло. – Под корень селян?! Гады!!! Палачи!! Палачи!!!
Он валится навзничь в припадке, кругом собирается толпа.
– Махно хотели?! Я Махно!
«Сумасшедший», – говорят в толпе. «Припадошный. Да охрану позовите кто».
– Доктора! Человек помирает! Што ж мы, не люди?!
21. – Господин офицер говорит, что рад интересному знакомству, – переводчик склонился над кроватью Махно.
Тюрьма, больница.
– Лучше бы выпустили, – говорит Махно.
– Вы чуть не убили человека. Это преступление.
– «Чуть», – хмыкает Махно. – На шо я вам?
– Советская Россия требует вашей выдачи.
– Вот спасибо.
– На родине вас повесят.
– А здесь?
– Вы должны ждать решения своей судьбы.
22. Доктор озабоченно ощупывает ногу Махно, выстукивает грудь, рассматривает рентгеновский снимок:
– Мы будем лечить вас. У вас ослаблен организм. Хорошее питание сейчас невозможно. Есть кому носить вам передачи? Пока вы здесь, я надеюсь вам помочь.
– Чтоб большевики повесили меня здоровым? – спрашивает Махно через переводчика. – Не знаю, успеет ли он меня вылечить...
23. Ночь, дождь, ветер, стена. Окошко наверху. Оно распахивается.
В палате Махно, делая остальным знак не издавать звуков, вылез из постели, раскрыл окно и высунул простыню под дождь. Когда она намокла – свернул в жгут и обвязал два соседних стальных прута в оконной решетке.
– Посидите с мое на каторге, ребята, не тому научитесь, – беззвучно бормотал он.
Всунул в это мокрое кольцо ножку стула и стал крутить, как завинчивают тиски. Узел стянулся намертво. Двойной мокрый жгут толщиной в руку потек струей воды. Битая мокрая простыня прочна, как канат. Махно, сопя, налегал на рычаг спинки-ножки стула, завинчивая все туже, кольцо ткани вокруг двух прутьев все туже, и прутья стали прогибаться, сближаясь... еще... еще... и вот они уже почти вплотную.
Махно перевел дух. И повторил номер с соседней парой прутьев.
Через каких-то полчаса меж погнутых прутьев зияла дыра, достаточная для мелкого худощавого человека.
Палата следила, затаив дыхание.
– Простыночки, хлопцы, простыночки швидче давайте, – пришептывал Махно, вытаскивая из-под них простыни.
Тюремный люд был в восторге.
Простыни были связаны, эта веревка почти достигала земли, Махно сказал: «Спасибо, хлопцы» и вылез.
Он спустился без помех, спрыгнул оставшиеся пару метров и исчез в темноте.
Все дороги ведут в Париж
24. По воскресному бульвару прогуливается обычная семья, небогатая и приличная. Рослая, смуглая, красивая жена. Маленький, худощавый, прихрамывающий муж. И между ними, держась за руки – девочка лет пяти. Они одеты скромно, но с учетом моды.
25. – Дядя Волин!
– Нестор!
Объятие, отодвигание, взгляд в глаза, улыбка.
– А я уж думал, вас всех тогда в Харькове расстреляли! Вот, опробовал им под конец слегка отомстить! Ну, может, не очень вышло, но все же чтоб знали батьку Махно!
– Ну, в общем, удалось сначала немного договориться; старые заслуги, профессиональные революционеры. А потом заменили на высылку. Вот – здесь.
– Делать-то что думаешь?
– Да уж поздно мне другим делом в жизни заниматься. Ты за газетами следишь? В Испании наши силу набирают. Там основная сила для рабочего класса и крестьянства – анархосиндикализм. Они социалистов совершенно забили.
Они сидят в кафе, пьют белое вино и строят планы.
26. Париж – это в большой мере город бульваров и кафе. Так что ничего удивительного, если встреча и происходит на бульваре. Вблизи кафе, к которому оба имеют понятную склонность. В этом кафе собираются анархисты. В Париже много анархистов. И вообще революционеров. И вообще авантюристов всех мастей. Будущих диктаторов и бывших королей. Миллионеров, мечтателей и гениев.
– Я ждал, когда ты сюда зайдешь, – сказал Ашинов-Марин, раскрывая объятья, и полы пальто распахнулись.
– А Волин сказал, что ты на Соловках, – удивился Махно.
– Шлепнули бы меня на Соловках, – хмыкнул Аршинов-Марин. – Сбежал на пересылке. Они же пока толком охранять-то не умеют. Только расстреливать научились. Пройдемся? Погода хорошая.
– Погода хорошая, да нога плохая, – сострил Махно. – Побаливают, никуда не денешься, старые раны. Давай посидим.
Сели, взяли, огляделись.
– Что делаешь-то, Нестор? Что с деньгами?
Махно махнул рукой:
– А, перебиваюсь. То-се, по мелочи.
– Что-то тебя никто не видит. В клубах говорили, что не поддерживаешь никаких связей с эмиграцией, с земляками. Что так?
Махно пожал плечами, сделал глоток:
– А что у них? Старые счеты, новые обиды, барские замашки... Или вот. Знаешь. В мае Шварцбард, наш, анархист, застрелил Петлюру. За еврейские погромы на Украине.
– И правильно сделал.
– Да чего правильно... Мы с Петлюрой пусть и сталкивались, но у него была своя идея, Украина для украинского селянства. Ну, за государство он. Националист, не спорю. Но антисемитом он не был, я знаю, и погромы устраивать не приказывал. Наоборот, старался дисциплину держать. Не умел как следует. Антисемитские настроения среди селянства и без него были, сам знаешь. И его за это убивать – все равно что Буденного за еврейские погромы, что его казаки устраивали. Устал я от кровушки.
– Рано устал, – без сочувствия сказал Аршинов-Марин. – Сейчас главная сила мира – Северо-Американские Штаты, да? А там что? А там небывалый подъем анархического движения! Анархосиндикалисты возглавляют профсоюзы, объединяют рабочий класс и фермеров-производителей. Социализм уступает место анархизму, дорогой мой Нестор Иванович.
27. – Галя! Галюшко! Да брось ты это все, иди сюда. Читай, на! И фотографию смотри! Такое не подделаешь, правда?
«Смертный приговор американским анархосиндикалистам Сакко и Ванцетти вызвал широкую общественную реакцию в СССР. В Москве и многих крупных городах прошли митинги и демонстрации в защиту Сакко и Ванцетти. Именем Сакко и Ванцетти назван целый ряд предприятий: карандашная фабрика в Москве, обувная фабрика в Архангельске и многие еще. Заметим, что давать объектам имена еще живых людей принято только в Совдепии. Некоторые аналитики считают, что такая активная поддержка ультраортодоксальным марксистским режимом американского анархизма говорит о том, что Москва начинает более терпимо относиться ко всем проявлениям антикапиталистических рабочих движений. Другие полагают, что анархизм наиболее присущ рабочим и крестьянским слоям России, и период жесточайшей коммунистической реакции теперь неизбежно сменяется более либеральными течениями, отвечающими пролетарским воззрениям. На фото: митинг московских рабочих на площади Маркса в защиту Сакко и Ванцетти».