Дар Гумбольдта, стр. 132

— Америка должна поблагодарить Господа Бога за своих гангстеров. У мафии есть хоть какой-то здравый смысл. А политизированные психи ни черта не соображают в том, что делают. Просто хватают и мочат людей по всей Южной Америке без разбору. Почем я знаю, на черта он им сдался? Видно, строил из себя большую шишку. Ему позволили отправить одно письмо, и в нем он упомянул твое имя. А ты даже понятия не имеешь, что о тебе пишут все газеты мира.

— И что он пишет?

— Обращается за помощью ко всемирно известному историку и драматургу Чарли Ситрину. Заявляет, что ты будешь его гарантом.

— Эти ребята не ведают, что творят. Надеюсь, они не причинят Такстеру никакого вреда.

— Они чертовски огорчатся, когда поймут, что Такстер всего лишь мелкая сошка.

— Не понимаю. Кого он изображал? За кого они его приняли?

— В этих странах такая путаница, — заявил Кантабиле.

— О-хо-хох, видно, мой старинный друг, профессор Дурнвальд не так уж не прав, когда говорит, что хорошо было бы разрубить западное полушарие по перешейку и отпустить южную часть в свободное плавание. Только в мире слишком много мест, с которым следовало бы поступить точно так же.

— Чарльз, чем больше комиссионных ты выплатишь мне, тем меньше достанется террористам.

— Что? При чем здесь я?

— Эх, Чарли, как пить дать это будешь именно ты, — предсказал Кантабиле.

* * *

Мысль о том, что Такстера похитили террористы, удручала меня. Мое сердце обливалось кровью, когда я представлял его жуткие мучения в запертом, кишащем крысами подвале. В конце концов, он ни в чем не повинный человек. Конечно, не образец честности, но большинство его проступков продиктованы бредовой жаждой действия. Неугомонный, обуреваемый страстью искать неприятности на свою голову, он таки затесался в самую гущу абсолютно безумных группировок, которые ничтоже сумняшеся отрезают уши, подкладывают бомбы в почтовые ящики, угоняют самолеты и убивают заложников. В последний раз, когда мне случилось прочесть газету, я отметил, что какая-то нефтяная компания, заплатив выкуп в десять миллионов долларов, так и не получила назад своего администратора из рук аргентинских похитителей.

В тот же день я написал Карлу Стюарту, издателю Такстера: «Насколько мне известно, Пьер похищен, и в своем призыве о помощи он упомянул меня. Да, разумеется, я отдам все, что имею, ради спасения его жизни. Он в своем роде прекрасный человек, и я действительно привязан к нему; мы с ним добрые друзья вот уже более двадцати лет. Я полагаю, что Вы уже связались с Госдепартаментом, а также с американским посольством в Буэнос-Айресе. Я часто писал на политические темы, но я не политик. Позволю заметить, что в течение сорока лет, пришедшихся на наистрашнейшие времена в истории цивилизации, я добросовестно читал газеты, и это добросовестное чтение не принесло ничего хорошего. Оно ничего не предотвратило. Постепенно я бросил читать новости. Но меня — я говорю как беспристрастный наблюдатель — теперь волнует то обстоятельство, что крайностям дипломатии канонерок, с одной стороны, и попустительства актам террора, с другой, у великой державы нет никакой разумной альтернативы. В этом отношении слабость Соединенных Штатов просто удручает. Неужели мы только теперь начинаем понимать уроки Первой мировой? На примере Сараево мы научились не позволять террористическим актам провоцировать войну, а Вудро Вильсон убедил нас, что и малые народы имеют права, которые обязаны уважать большие нации. Но только и всего, а теперь мы снова отброшены на шесть десятилетий назад, ибо позволили запугать себя и тем самым явили миру довольно жалкий пример.

Однако, возвращаясь к Такстеру, — я очень за него переживаю. Еще три месяца назад я мог бы предложить в качестве выкупа $250 000. Но все поглотил неудачный судебный процесс. Сейчас на горизонте маячит даже более крупная сумма, но когда это будет? Возможно, вскоре я сумею получить десять или даже двадцать тысяч и готов пожертвовать эту сумму. Но не уверен, что смогу дать больше двадцати пяти. Вам придется авансировать меня на эту сумму. Я пришлю расписку. Возможно, существует какой-нибудь способ возместить мне потери из гонораров Пьера. Если эти южноамериканские бандиты отпустят его, он напишет потрясающую историю о своих приключениях. Именно такой поворот приняли события. Прежде считалось, что большие несчастья обогащают лишь негодяев, а остальные извлекают из них только духовную ценность. Но сейчас любые ужасы могут обернуться золотым дном. Я уверен, бедняга Такстер воспользуется случаем и, если и когда его освободят, разбогатеет, написав книгу. Сотни тысяч людей, которым сейчас нет до него никакого дела, будут сопереживать его страданием. Будут терзаться, сбиваться с дыхания и рыдать. И это очень важно. Я хочу сказать, что чувство сострадания сейчас заметно ослабло из-за огромного числа тех, кто на него претендует. Впрочем, нам ни к чему в это углубляться. Буду весьма признателен Вам за любую информацию, можете считать это письмо моим обязательством передать Вам деньги для Такстера. Он, должно быть, важничал и хвастал своей стетсоновской шляпой и ковбойскими сапогами, пока не произвел должного впечатления на этих южноамериканских маоистов или троцкистов. Полагаю, это одна из Всемирно-Исторических Особенностей нашей эпохи».

Я отправил письмо в Нью-Йорк, а сам вернулся в Испанию. Кантабиле отвез меня в Орли на такси, клянча пятнадцать процентов и швыряясь угрозами.

Как только я добрался в пансион «Ла Рока», мне вручили записку. От Сеньоры. Записка гласила: «Будьте добры, привезите Роджера ко мне завтра в 10.30, встречаемся в холле. Мы возвращаемся в Чикаго». Я понял, почему она выбрала холл. В людном месте я не подыму на нее руку. А вот в номере мог бы схватить ее за горло или попытаться утопить в унитазе. Итак, утром мы с Роджером встретились с этим средоточием диких предрассудков. Под куполом овального холла «Рица» я передал ей мальчика. И сказал:

— До свидания, милый Роджер, ты отправляешься домой.

Парнишка расплакался. Сеньора не могла его успокоить и обвинила меня в том, что я испортил ребенка, прикармливая его шоколадками:

— Вы подкупили мальчика сладостями!

— Надеюсь, Рената счастлива в своем новом качестве, — сказал я.

— Конечно счастлива. Флонзалей — превосходный человек. У него немыслимый коэффициент интеллекта. Сочинение книг — еще не доказательство ума.

— Как верно подмечено, — сказал я. — В конце концов, изобретение похорон — огромный шаг вперед. Вико [418] утверждает, что в далекие времена трупы бросали гнить на дорогах, и собаки, крысы и стервятники обгладывали их дочиста. Нельзя же, чтобы повсюду валялись покойники. Впрочем, Стэнтон [419], член правительства Линкольна, около года отказывался хоронить свою усопшую жену.

— У вас усталый вид. Слишком много забот, — сказала она.

Это все из-за постоянного напряжения. Я знаю, что выгляжу уставшим, но ненавижу об этом слышать. Прихожу в отчаяние.

— Adios, Роджер. Ты замечательный парень, и я очень тебя люблю. Скоро я навещу тебя в Чикаго. Желаю вам с бабушкой удачного полета. Не плачь, малыш, — попросил я.

Я и сам едва не плакал. Выйдя из гостиницы, я зашагал к парку. И не разрыдался только потому, что боялся попасть под какую-нибудь из несметного количества машин, мчавшихся в разные стороны.

В пансионе я сказал, что отослал Роджера домой к дедушке и бабушке, пока не приду в себя. Фрекен Волстед из датского посольства в полной боевой готовности ждала возможности оказать мне гуманитарную помощь. Но я, подавленный отъздом Роджера, был настолько деморализован, что едва не согласился на это.

Каждый день из Парижа звонил Кантабиле. Участвовать в таком деле оказалось для него превыше всего. Я думал, Париж, открывающий столько возможностей перед такими людьми, как Ринальдо, отвлечет его от дел. Ничуть! Кантабиле погрузился в них с головой. Хвостом ходил за мэтром Фюре и Барбашем. Бесил Барбаша дурацкими попытками самостоятельно, через голову юриста вести переговоры. Барбаш жаловался мне из Парижа. Кантабиле сообщил, что продюсеры предложили двадцать тысяч, чтобы уладить дело.