Возвышенное и земное, стр. 154

В эти дни Вольфгангу трудно было сохранять обычную жизнерадостность – его сын, родившийся в октябре, умер через четыре недели от удушья.

Холодным, серым ноябрьским утром, на другой день после похорон Иоганна Леопольда, Вольфганг лежал в постели и думал о своих умерших детях: что бы из них получилось, не умри они в младенчестве. Он не спал почти всю ночь – больные почки снова давали себя знать, но лечение причиняло не меньше мук, чем сама болезнь. Каждый раз, бегая вниз в уборную, он промерзал насквозь, возвращался в постель с ломотой во всем теле и долго лежал в кровати, не в силах заснуть, со страхом думая, что болезнь может поразить и руки.

Констанца проснулась, и он предложил приготовить завтрак. Ей следует полежать в постели, сказал он, последние шесть недель были так мучительны для нее, что ей необходимо отдохнуть.

Но Констанца села на кровати – она спала не раздеваясь, лишь сняв туфли: как только в спальне переставали топить печь, комната моментально остывала. И к тому же Вольфганг, боясь угара, вечно держал окно настежь.

– Как я могу спать, – печально сказала Констанца, – когда Иоганн Леопольд лежит в могиле!

– Из трех детей похоронить двоих! За что такая несправедливость?

– Это судьба! – Она заплакала. Он пытался утешить жену:

– У нас будет еще ребенок, и еще…

– И все умрут, как и эти. Не надо больше детей. – Но, заметив уныние, отразившееся на его лице, добавила: – По крайней мере некоторое время. Пока мы не в силах о них лучше заботиться.

Вольфганг уставился в окно на Блютгассе: несколько минут ходьбы – и переулок приведет прямо к Орденскому дому, где его когда-то спустили с лестницы; успех «Фигаро», надеялся он, навеки изгладит этот позор из его памяти. И вот теперь нет больше заказов на оперы, а подписка на его концерты совсем прекратилась. Последние два концерта прошли при наполовину пустом зале, и Вольфганг потерял много денег. Потому он и сочинил всего два концерта для фортепьяно – спрос на его исполнение сильно упал. Возможно, в ближайшее время придется съехать с этой квартиры – плата становится не по карману. Нет, прочь грустные мысли! Вольфгангу вдруг захотелось обнять жену. Но Констанца испуганно отстранилась.

– Нет, не надо. Я не хочу больше детей.

За завтраком он завел разговор о другом волновавшем его вопросе.

– Станци, мне хочется пригласить О'Келли, Эттвуда и Сторейс. Сделай это.

– Почему ты сам не пригласишь? Ты знаком с ними гораздо ближе, чем я.

– Лучше, если приглашение будет исходить от хозяйки дома.

– Из-за Энн Сторейс? Думаешь, сплетни прекратятся?

– Причин для сплетен нет никаких. Мне просто хотелось, чтобы вы подружились.

– Раз уж нам приходится делить тебя, – ядовито заметила Констанца.

– Нет, потому что они приглашают нас в Англию.

– И меня тоже? – недоверчиво спросила она.

– Разумеется, Станци. Неужели я поехал бы без тебя? – Голубые глаза его сделались веселыми, щеки от волнения порозовели, а пальцы барабанили по кухонному столу, словно он сидел за фортепьяно. Вольфганг подхватил Констанцу и закружил по гостиной, и столько нежности и любви было в его движениях, что она уступила, позволила подвести себя к столу и написала приглашения.

Констанца оделась, как на бал, а на Энн было простенькое платье. Констанца думала, что примадонна будет держать себя с ней свысока, но Энн с искренней теплотой поблагодарила хозяйку за любезное приглашение. Они и раньше встречались, но то были мимолетные встречи, а сегодня состоялось их настоящее знакомство. Брата Энн Констанца знала лучше – Стефан Сторейс и Томас Эттвуд регулярно приходили к ним, оба брали у Вольфганга уроки композиции. А с Михаэлем О'Келли Вольфганг любил сразиться па бильярде и постоянно обыгрывал его, а тот не уставал превозносить мастерство своего противника. Констанцу пленили изящество и непринужденность манер Энн. В своем излишне парадном платье, с тесным, глубоко вырезанным лифом, Констанца чувствовала себя неловко – зачем она так вырядилась, но Вольфгангу нравилось. Он несколько раз с нескрываемым восхищением оглядел ее аккуратную, миниатюрную фигуру, пока они шли к столу, где служанка подавала обед.

После обеда была неизменная игра на бильярде – состязались Вольфганг и О'Келли, и окончилась игра неизменной победой Вольфганга. Тогда О'Келли, желая показать, что и он кое на что способен, стал имитировать да Понте. Делал он это весьма искусно: чем изящнее старался держаться поэт, тем более нелепое впечатление производил.

И вдруг Эттвуд, в отличие от О'Келли настроенный очень серьезно, спросил:

– Маэстро, вы подумали о поездке в Англию?

– Думал, и немало, Эттвуд. Надеюсь, вам удастся уговорить Констанцу.

– Госпожа Моцарт, маэстро будет пользоваться в Англии огромным успехом, – сказал Эттвуд.

Вроде как в Вене, с горечью подумала Констанца, но не дай бог произнести это вслух – Вольфганг обидится.

– Я с радостью поеду за ним куда угодно, – ответила она.

– Если вы с Вольфгангом к нам присоединитесь, мы будем очень рады, – сказал Эттвуд. – Ваше присутствие придаст вес нашей маленькой труппе.

Все они еще так молоды, размышляла Констанца. Эттвуду и Энн Сторейс всего лишь по двадцати одному году, Стефану Сторейсу только исполнилось двадцать три, О'Келли – двадцать пять. Они не способны понять ее опасения. И хотя ей самой было всего двадцать пять, она чувствовала себя намного старше их.

– Каким путем вы поедете?

– Через Зальцбург, – сказал Сторейс, – это доставит вам обоим удовольствие.

Вольфганг радостно улыбнулся, а Констанца поморщилась и промолчала.

– Оттуда мы двинемся в Мюнхен и Мангейм, где маэстро так знаменит.

Вольфганг кивал: план нравился ему все больше и больше.

– С остановкой в Париже. Я написал Легро, что вы, возможно, поедете с нами, и он не замедлил отозваться, сообщил, что с радостью устроит в Париже ваш концерт.

– После того как он так несправедливо обошелся с моим мужем! – воскликнула Констанца. – Вольфганг, можно ли ему доверять?

– А я и не доверяю. Но не вижу причин его ненавидеть.

– Закончим мы наше путешествие в Лондоне, – продолжал Сторейс, – где до сих пор с большой теплотой вспоминают ваши гастроли, маэстро, и где вы наверняка завоюете симпатии публики.

– Лондонцы придут в восторг от вашей музыки, маэстро, – сказала Энн, – как и все мы.

– Видишь, Станци, какое великолепное предложение. Ей не хотелось показаться брюзгой, но кому-то ведь надо проявить практичность.

– А как быть с Карлом Томасом? Брать его с собой в такое далекое путешествие неразумно.

– О нем может позаботиться Папа.

– Ты его уже просил?

– Нет, но Папа воспитывает сына Наннерль. Почему бы ему не позаботиться и о нашем?

Констанца не разделяла его оптимизма, но гости вели себя так, будто вопрос уже решен, и обсуждали, какие произведения Вольфгангу следует взять с собой.

Сторейс сказал:

– Вы должны выступить в Лондоне со своим до минорным концертом для фортепьяно. В нем столько глубины, величия, силы. У меня в голове не укладывается, можно ли после этого концерта говорить, будто ваша музыка только легка и грациозна.

– Но ведь говорят же, – печально произнес Вольфганг. – Когда я сочиняю в минорной тональности, находят, что музыка моя слишком тосклива и бездушна.

– Бездушна! – воскликнула Энн. – Я не знаю более задушевной музыки, чем ваша.

– Что касается меня, – сказал Эттвуд, – я предпочитаю ваш новый концерт до мажор, который вы исполняли последний раз. В нем столько подлинного чувства. Но ставить одно произведение выше другого глупо. Меня глубоко трогает вся ваша музыка. Сколько фортепьянных концертов вы сочинили за последние два года, маэстро?

Вольфганг заглянул для точности в свой тематический каталог, а затем с удивлением объявил:

– Двенадцать с 1784 года, – и грустно добавил: – Некоторые я успел позабыть.