Возвышенное и земное, стр. 130

Граф Орсини-Розенберг, важно восседавший в роскошном кабинете, к его разочарованию, сказал:

– Иезуитский священник и поэт по фамилии Денис написал оду по случаю победы, одержанной Британией у Гибралтара. Одна венгерская аристократка, мой близкий друг, хотела бы положить ее на музыку и преподнести сюрприз Денису – с ним она также дружна.

– С удовольствием сделаю это, ваше сиятельство.

– Я слышал, вы собираетесь дать большой концерт в Бургтеатре?

– Надеюсь, ваше сиятельство.

– Хорошо. Если ода понравится, я постараюсь, чтобы император почтил концерт своим присутствием.

Директор встал, показывая, что аудиенция окончена.

– Неплохо бы вам написать один-два новых концерта для фортепьяно. Его величество до сих пор вспоминает вашу победу над Клементи, – добавил он.

Вольфганг принялся сочинять оду и два новых концерта для фортепьяно. Мессе он уделял теперь лишь несколько часов в неделю, но уроки с Констанцей не прекращал. Музыка для оды давалась с трудом, слезливая сентиментальность текста раздражала, и он с облегчением переключался на концерты. Ему хотелось сделать их веселыми, радостными: он думал продать концерты по подписке по дукату за концерт. Кроме этих двух, он сочинил еще и третий концерт для исполнения на «бис». Но вот ода никак не давалась ему.

Закончив три концерта для фортепьяно, Вольфганг написал Папе:

«Надеюсь, Вам понравятся мои новые концерты. Они так и брызжут весельем, ласкают слух, музыка проста, но отнюдь не бессодержательна, она льется как масло. В них встречаются пассажи, оценить которые по-настоящему сумеют только знатоки, но они написаны так, что понравятся я неискушенному слушателю.

Гораздо труднее с одой Дениса, которую меня попросили положить на музыку. Мой патрон считает, что ода прекрасна, величественна, но, на мой вкус, она просто жеманна и напыщенна. Что тут поделаешь? Гармоничное сочетание красоты и правды сейчас никем не ценится. Чтобы заслужить аплодисменты, нужно писать либо примитивно и банально – и тогда создашь произведение, доступное даже кучеру, либо уж так намудрить, что оно будет нравиться именно недоступностью понимания.

Мне хотелось бы написать «Введение к музыке», мне кажется, я смог бы даже опубликовать его, но не под своим именем, мои взгляды могут возмутить великих мира сего, так что даже, не знаю, стоит ли за такой труд приниматься.

Моя любимая жена не дождется того дня, когда встретится с Вами и сумеет снискать Вашу любовь, которой Вы меня так щедро одарили. Преданные Вам дети В. и К. Моцарт".

Орсини-Розенберг снова вызвал к себе Моцарта. Вольфганг вошел в кабинет графа в нерешительности – ода была далеко не закончена. Но не успел он пуститься в объяснения, как граф сказал:

– Не могли бы вы сделать переложение для фортепьяно вашей оперы? Несколько театров нуждаются в этом.

– Конечно, ваше сиятельство, но как быть с одой? Она еще не совсем готова…

– Дама, которая была благоговейно предана отцу Денису, выразила ему свое благоговение иным путем. Она постриглась в монахини.

– А как же быть с той частью оды, которую я уже написал?

– Пошлите ее вашему доброму отцу. Или используйте для себя.

Вконец расстроенный Вольфганг ничего не ответил.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал Орсини-Розенберг, – что вам ничего не заплатят за представления оперы за пределами Вены, так же как и за переложение для фортепьяно. Но это может повлечь за собой заказ на новую оперу, Моцарт.

Вольфгангу совсем не хотелось трудиться над переложением, однако выбора не было. И когда через неделю он отнес графу Орсини-Розенбергу готовое переложение для фортепьяно своей оперы, директор национального театра поздравил его с быстрым и успешным завершением работы.

69

Где он действительно отдыхал душой, так это на музыкальных собраниях у ван Свитена. Каждое воскресенье днем в официальной резиденции барона – в помещении придворной библиотеки – устраивался концерт и обсуждение исполняемых произведений. Барон создал дворянское общество любителей классической музыки, и его салон стал единственным местом в Вене, где меломаны и музыканты встречались на равной ноге.

В один из таких воскресных дней ван Свитен позвал Вольфганга к себе в кабинет. В просторной, строго обставленной музыкальной комнате уже собралось много гостей: Кобенцл, Пальфи, Вильгельмина Тун, баронесса фон Вальдштеттен, Ветцлар, Бонно, Сальери, Адамбергер, Фишер, Констанца, Стефани. Ван Свитен сказал:

– Моцарт, до начала концерта я хочу вам кое-что показать.

– А Сальери не обидится, если мы вдвоем удалимся? – спросил Вольфганг. – Адамбергер как раз собирается петь арию из его оперы.

– Ну, мне-то он простит. Да мы не много и потеряем. Барон провел Вольфганга в кабинет, стены которого от пола до потолка были заставлены книгами, подошел к несгораемому шкафу в стене, бережно вынул из него несколько партитур и сказал:

– Я привез эти партитуры из Берлина, где приобрел их в бытность мою послом. Вы ведь знаете, я изучал композицию и дирижерское искусство под руководством прусского капельмейстера Кирнбергера.

– Да, знаю. – Вольфганг слышал, что ван Свитен дирижировал даже собственными произведениями, но надеялся что барон не станет его этим занимать.

– И я бы просил вас оказать мне любезность. Вольфганг с испугом ждал, что последует дальше.

– Изучите эти партитуры. В Вене они неизвестны. Может, они облегчат мне изучение законов композиции?

Тут барону ничего не поможет, подумал Вольфганг, но промолчал, не желая обижать друга.

– Чьи это партитуры? – спросил он.

– Генделя и Себастьяна Баха.

Вольфганг взял партитуры без особой охоты. Он познакомился с музыкой Генделя, когда еще ребенком ездил в Англию, где Гендель, умерший за несколько лет до его приезда, был самым почитаемым и популярным композитором, однако Вольфгангу тогда больше нравился Кристиан Бах; об Иоганне же Себастьяне Бахе он знал только, что это отец его любимого композитора. Кристиан Бах недавно умер, что явилось для Вольфганга большой утратой, а до этих старых композиторов ему не было никакого дела. И тем не менее, в голосе ван Свитена звучала настойчивость, Вольфганг не смог отказаться.

– Я прочту их на неделе, – сказал он, – мне не хочется, чтобы Сальери подумал, будто я пренебрегаю его музыкой.

– Прочтите их сейчас, у меня. Вы не пожалеете, а Сальери подождет.

– Но Констанца станет волноваться, куда я пропал.

– Я позабочусь о том, чтобы она чувствовала себя как дома. Сядьте в мое кресло – такой чести удостаивались немногие, – мне думается, вы найдете здесь кое-что заслуживающее внимания.

Прошло несколько часов, а Вольфганг все изучал партитуры, привезенные ван Свитеном из Берлина. Оперы Генделя, которые он слышал и прежде, не произвели на него большого впечатления, они казались ему недостаточно драматичными. Зато фуги – совсем другое дело. В них чувствовалась мощь – она покоряла и захватывала – и внутренняя напряженность, сообщавшая им жизненную правдивость и красоту.

Но по-настоящему восхитил его Себастьян Бах. Фуги старика – в представлении Вольфганга Себастьян Бах был именно старик, ведь у него такое множество детей – удивляли мастерством построения и глубиной чувства. Вольфганг погрузился в чтение «Искусства фуги» и «Хорошо темперированного клавира»; он изучал отдельные части каждого сочинения, разложив листы на коленях, на столе, держа их на подлокотниках кресла и в руках, когда в кабинет вошли Свитен с Констанцей, Вольфганг ничего не слышал. В ушах звучала музыка Себастьяна Баха. Оба эти произведения были написаны на предмет «изучения», но какого изучения! – мысленно восклицал Вольфганг.

– Нам нравится Иоганн Себастьян Бax? – спросил барон.

– Мало сказать, нравится. – Вольфганг с трудом вернулся к действительности. – Это выше всяких похвал. Здесь воистину есть чему поучиться!

– У Сальери сделался недовольный вид, когда ты вышел из комнаты, – заметила Констанца.