Убийство Моцарта, стр. 71

– Я ничего не хочу сказать. Но по симптомам это мышьяк. Вашему мужу повезло, он поправится.

– Я могу вам верить?

– Да. Я дам ему снотворное, и завтра ему будет легче, останется лишь слабость и дурной вкус во рту.

Фредюнг подошел к Джэсону.

– Какое-то кушанье не пошло вам на пользу, возможно, гусиная печенка.

– Значит, кто-то пытался меня отравить?

Рааб хотел было возмутиться, но доктор его остановил.

– Трудно сказать. В некоторой пище яды возникают сами собой. Все мы поглощаем с пищей какое-то количество яда, но в большинстве случаев желудок с ним справляется.

– Значит, это просто случайность? – спросила Дебора.

– Да. Хорошо, что в этот момент я оказался поблизости.

– Уверяю вас, я тут ни при чем, – настаивал Рааб.

– Не сомневаюсь, что вы тут ни при чем, господин Рааб, – сказал Джэсон. – Возможно, кто-то на кухне…

– Ни в коем случае! Все кушанья готовят моя жена и старшая дочь!

– Может быть, кто-то заходил к ним на кухню.

– Там находился только ваш слуга Ганс. Вы ведь ему доверяете?

– А как насчет того человека, что следил за нами? Боша?

– Бош давным-давно у себя в комнате. Прошу прощения, господин Отис, но всему виной музыка, она вас возбудила. Мы вам рассказывали, что то же самое произошло и с Моцартом после концерта. Как ему стало плохо и как его мучила рвота.

– Мы действительно говорили об этом, – подхватил Фредюнг. – Господин Отис, неужели вы думаете, я посещал бы «Золотого гуся» все эти годы, будь я плохого мнения о здешней пище?

– Когда же точно был тот случай с Моцартом?

– После смерти его матери, когда он, словно блудный сын, вернулся из Парижа и хотел помириться с архиепископом и с отцом.

– Чем вы его лечили?

– Я прописал ему строгую диету. Вы тоже должны ей следовать.

– А было ли какое-нибудь лекарство, способное ему помочь? – спросила Дебора.

– Да, было. Покинуть Зальцбург, пока этот город его не погубил. Он был здесь глубоко несчастлив и встречал очень мало сочувствия. Останься он в Зальцбурге, это еще более укоротило бы его жизнь.

Уж не предостерегает ли их доктор, подумала Дебора. Фредюнг подал Джэсону снотворное, записал диету и сказал:

– Не знаю, как у вас в Америке, но у нас век отравителей еще не кончился. Мы называем это «итальянской болезнью». Наследием Борджий. Хотя постепенно это уходит в прошлое.

– Помогли ли вы тогда Моцарту? – спросила Дебора.

– Единственное, что порой может сделать доктор, это облегчить больному страдания.

Когда они остались одни, Дебора сказала, стараясь ободрить мужа:

– По совести говоря, я сомневаюсь, что тебя пытались отравить, по крайней мере, намеренно. Отчего, в таком случае, они не тронули меня?

– Это уже слишком! И потом ты не станешь столь упорно стремиться к цели.

В дверях стоял Ганс.

– Я слышал, господин Отис заболел, – пробормотал ОН. – Я подумал, не нужна ли моя помощь?

– Нет, спасибо, – Дебора готова была услать его, но тут Джэсон спросил:

– Когда ты ужинал на кухне, был там кто-нибудь, кроме тебя?

– Только госпожа Рааб и ее дочь.

– И что же ты ел?

– Гусиную печенку.

– И тебе не стало плохо?

– Я привычен, господин Отис. Ел ее много раз.

– Прекрасно. Значит, с завтрашнего дня ты будешь есть вместе с нами. Будешь первым пробовать пищу. По крайней мере, пока мы находимся в Зальцбурге.

Джэсон бессильно откинулся на подушки; слава богу, рвота и понос прекратились, боли почти исчезли. И все же страх не оставлял его; боли могли вернуться, а хватит ли у него сил вынести еще один приступ?

31. Алоизия Ланге

Алоизия Ланге была довольна собой. Хотя Констанца и скрыла от нее адрес молодых американцев, она все-таки их разыскала. Правда, не сразу. Она обошла чуть не все гостиницы в городе и уже отчаялась их найти, когда вдруг вспомнила о «Золотом гусе».

Отчего так бледен господин Отис, подумала Алоизия. Неужели ее внезапное появление так его встревожило?

Целая неделя прошла со дня того злополучного ужина, а Джэсон все никак не мог оправиться после болезни. Он также не узнал ничего нового, кроме того, что ужин в тот вечер готовила и подавала госпожа Рааб. Фредюнг навестил Джэсона и объявил, что выздоровление идет быстрыми шагами.

– Не следует распространять дурные слухи о Зальцбурге, – посоветовал доктор. – У нас и без того много говорят об отравлениях. Рядом с гостиницей стоит дом, где жил величайший врач Парацельс. Когда он внезапно умер при загадочных обстоятельствах, тоже ходили слухи, будто его отравили. Но доказать это было невозможно, потому что он скончался в 1541 году, а в те времена никто, кроме него, этого определить не мог.

Джэсон и Дебора просматривали записи, сделанные в Зальцбурге, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился Рааб.

– Господин Отис, вас внизу ожидает дама.

– Госпожа фон Ниссен? – с надеждой спросил Джэсон.

– Нет. Ее сестра, госпожа Ланге.

За спиной Рааба тут же появилась сама Алоизия.

Поблагодарив Рааба, Джэсон на всякий случай плотно притворил за ним дверь на случай, если сестра Констанцы пожелает сообщить им что-то по секрету.

Дебора не спускала с Алоизии глаз, а та в театральной позе замерла на месте; резкие черты ее лица казались безжизненными и холодными, как мрамор, а наряд скорее подошел бы молодой женщине, чем пожилой даме; ей уже было за шестьдесят. Величественным жестом сбросив на руки Джэсону накидку, она, несмотря на дневной час, оказалась в пышном бальном платье, с высокой талией и глубоким декольте, обнажавшим сильно напудренные плечи.

– Вы случайно не студент, господин Отис? – поинтересовалась она.

– Отчего вы так думаете, госпожа Ланге?

– Вы так молоды. Несдержанны. Чрезмерно дотошны.

– Нет, науки я не изучаю, я изучаю Моцарта. Я музыкант.

– Вот и прекрасно. Чуткость музыканта будет весьма кстати. Такая, какой обладал Моцарт. Студентов у нас власти держат под постоянным надзором. Моя сестра скрывала, где вы остановились. Утверждала, что не знает. Но меня не проведешь, – торжествующе объявила Алоизия.

– Отчего же она это скрывала, госпожа Ланге? – спросила Дебора.

– Боялась, что я расскажу вам о ней правду.

– Не поэтому ли она так скоро с нами распрощалась?

– Вы угадали. Для нее самое главное – сохранить свои иллюзии.

– Значит, все, что она рассказала, ложь? – вступил В разговор Джэсон.

– По большей части, да. Моцарт не любил ее так, как любил меня. Я была его первой, самой сильной любовью. Л она второй. Сначала он влюбился в меня и мне первой сделал предложение. Неудивительно, что она всячески хочет меня принизить, ведь это ужасно, когда не тебе отдали предпочтение.

Алоизия, казалось, всю жизнь ждала этого момента; она была в таком возбуждении, что нечего было и думать ее остановить.

Она вспоминала, как Моцарт ухаживал за ней, те времена, когда она могла осчастливить его одной своей улыбкой. Но не смела признаться, что при этих воспоминаниях душа ее сжимается от тоски и сожаления. Ей предлагали бессмертие, а она его отвергла, и никогда не могла себе этого простить. Её младшая сестра, на которую она всегда смотрела свысока, теперь обрела это бессмертие. Когда-то она отвергла Моцарта, но вовсе не для того, чтобы он достался сестре. Ей хотелось крикнуть: «Он мой!» Но она понимала всю нелепость и бессмысленность подобного поступка.

– Когда Моцарт делал мне предложение, я была очень красива. – Алоизия порылась в сумочке и извлекла оттуда миниатюру. – Мой муж Иосиф Ланге нарисовал меня после свадьбы. Тут мне двадцать лет.

Бережно хранимая миниатюра красноречиво свидетельствовала о красоте Алоизии и объясняла причину пылкого чувства Вольфганга. Да, подумал Джэсон, Алоизия при всей резкости черт была хороша.

А Деборе показалось, что даже в те времена эта высокая, сероглазая, темноволосая прелестница не лишена была той суровости, которая в старости стала особенно заметной.