Дикое поле, стр. 71

— От Кириллы Петровича! — подпрыгивая от нетерпения в седле, заорал верховой. — Отворяй!

Ключник кинулся отодвигать засовы. Влетев на двор, всадник перетянул его плетью по спине:

— Сонная тетеря! Огня! Буди всех!

Вскоре дом ожил. Забегали люди с фонарями, заскрипели ворота конюшни, застучали копыта застоявшихся коней, забряцало оружие. Посланец Кириллы Петровича как шальной носился из одного конца двора в другой: проверял снаряжение, осматривал коней, отдавал отрывистые распоряжения:

— Ты — на смоленскую дорогу!.. Ты должен нагнать стрельцов за Рязанью! Смотри, голову сниму!.. Ты закроешь все пути на Дон! И живым взять!..

Хмурые, похожие на разбойников мужики садились на коней и выезжали из ворот усадьбы. Они были полны решимости перенять гонцов Бухвостова: за голову каждого из них была обещана крупная награда.

— Живей поворачивайся! — Посланец Кириллы Петровича пинками подгонял бестолково суетившегося ключника. — Заводных лошадей давай, рыбья кровь!

Вскочив в седло, он гикнул и наметом погнал на юго-запад. На груди, рядом с нательным крестом, у него было спрятано письмо к турецкому паше, разбившему лагерь недалеко от Днестра.

Глава 8

Все опять повернулось неожиданным образом, и Тимофей оказался в башне ханской стражи, стоявшей рядом с домом Азис-мурзы, — об этом казак узнал из разговоров татар, которые приволокли его в каземат, и бросили на охапку прелой соломы. Тут же кузнец заклепал на ноге пленника широкое железное кольцо, от которого тянулась цепь к вбитой в стену скобе.

Два рослых мускулистых татарина — один в кожаной безрукавке, надетой на голое тело, другой в длинном кожаном фартуке — разрезали путы и отскочили. Подталкивая друг друга, и пересмеиваясь, они смотрели, как Тимофей неуклюже сел, растирая онемевшие руки и ноги. Голова у него кружилась, во рту ощущался противный привкус крови, каждое движение отдавалось болью в ребрах, исполосованных плетью разъяренного мурзы.

Головин встал, попробовал подойти к дверям. Загремела цепь, весело засмеялись похожие на борцов татары. Но тут ноги предательски подкосились, цепь рванула назад, и казак со стоном рухнул на солому. Он ожидал, что сейчас эти два бугая начнут избивать его, но они вышли, и никто больше не стал его допрашивать: наверное, Азис-мурза устал и лег спать, а без его ведома сотник Ахмет не решился пытать пленника.

Отдышавшись, Головин начал ползать по углам, собирая паутину, — если под рукой лет нужных трав, сойдет и это средство. Смочив собранную паутину слюной, он залепил ею раны на голове и ребрах. Благо, голова у него выбрита на татарский манер. Пропитавшийся кровью платок Тимофей бережно сложил и спрятал на груди. Оказывается, его вышивала русская рабыня. Жаль, что он не знал этого раньше: надо было схватить девушку в охапку и увезти с собой. Сейчас бы она уже плыла к Азову. Увидит ли он ее еще когда-нибудь?

Знак тайного братства он сунул за щеку: проглотить его недолго, а пока ты жив, нельзя терять надежду на лучшее. Наставники упорно твердили: нужно продолжать борьбу даже в оковах, не сдаваться до последнего вздоха. Вот и настала пора проверить, сможет ли. По крайней мере, уже хорошо, что у него свободны обе руки и нога. Цепь тоже достаточно длинная, но вот проклятый браслет кандалов! Он выкован и заклепан по всем правилам кузнечного искусства, и его не снять без инструментов. Все попытки Тимофея освободиться от оков закончились неудачей, и он вынужденно смирился, однако надеялся все же найти способ, как избавиться от цепей: не может быть, чтобы страстно мечтающий о свободе узник ничего не придумал.

Как и любой заключенный, Головин тщательно обследовал свое узилище. Каземат был достаточно большой, но цепь не позволяла казаку приблизиться к дверям. В полукруглой внешней стене высоко пробиты два узких окна-бойницы: в них он видел небо и легкие облака, а ночью — яркие звезды. Решеток на оконцах татары не поставили: зачем, если отверстия настолько узки, что в них можно только руку просунуть? Но попробуй еще дотянись до бойницы! Пол из толстых каменных плит, стены из огромных валунов, а крепкая дверь усилена железными полосами. За ней слышались мерные шаги стражника. Убежать отсюда практически невозможно, разве что превратиться в голубя и выпорхнуть на волю через окно.

Утром и вечером приходил неразговорчивый тюремщик, ставил на пол миску с похлебкой, рядом клал кусок ячменной лепешки и деревянную ложку. Похлебка оказалась вполне сносной: ее варили с бараньей требухой и даже добавляли небольшие кусочки мяса. Иногда давали рыбу и несколько яблок.

Как ни странно, никто не проявлял интереса к пленнику, словно о нем забыли. Тимофей наблюдал в узкое окно за сменой дня и ночи, считал проведенные в неволе дни и каждый раз при скрипе открывающейся двери ожидал увидеть Азис-мурзу или кривоногого сотника Ахмета, но появлялся все тот же мрачный тюремщик. Что же замыслили басурманы, неужели их больше не интересует, куда делся наследник Алтын-карги?

Постепенно раны начали затягиваться, и казак почувствовал себя лучше: перестало знобить по ночам, исчезла надоедливая боль в голове, а на рассеченных плетью ребрах остались только длинные, покрывшиеся розоватой корочкой царапины. Убедившись, что движения не причиняют боли, он принялся ежедневно мучить себя физическими упражнениями: приседал, отжимался от пола, пытался порвать тянувшуюся от ноги цепь. Потом начинал биться с воображаемым противником на кулаках или на саблях, отражая невидимые удары. Это помогало скоротать медленно тянувшееся время. А оно текло как патока: день казался долгим, а ночь — нескончаемой. Тимофей беспокойно ворочался на соломенной подстилке, гремел цепью и с нетерпением ждал рассвета — при солнечном свете было как-то веселее.

Чтобы не забыть звук человеческого голоса, Тимофей пел песни и разговаривал сам с собой, но тихонько, опасаясь, как бы не услышала стража. Временами он подолгу сидел в углу, мысленно уносясь далеко от Крыма, в ставший родным домом монастырь отца Зосимы. Представлял, как старец читает арабские книги, как братия гонит коней на водопой, как служат молебен в маленькой деревянной церквушке. В такие минуты у него крепла уверенность, что Бог его не оставит и стены темницы раздвинутся. Но проходили день за днем, одна темная ночь сменяла другую, а Тимофей по-прежнему волочил по каменным плитам гремевшую цепь и получал похлебку в глиняной миске. Ничто не менялось в раз и навсегда заведенном порядке ханской тюрьмы. Наверное, в башне сидели и другие узники, но казак ничего не знал о них. В его каменный мешок не долетали никакие звуки, кроме шагов караульного за дверью.

Неожиданно его навестил сотник Ахмет — он влетел в каземат, щелкая по голенищу сапога длинной плетью, но благоразумно остановился у дверей. За его спиной торчал молчаливый надзиратель.

— Сидишь? — заорал сотник. — Собака на цепи! Тимофей встал, прислонился плечом к стене и ждал, что последует дальше.

— Думаешь, легко отделался? — брызгал слюной сотник, но не двигался с места. — Погоди, дойдут и до тебя руки!

В этот момент его кто-то окликнул из коридора, и Ахмет так же внезапно исчез, как и появился. Тюремщик закрыл дверь и лязгнул засовом. Головин ждал, что Ахмет вернется, но тот больше не пришел. И опять потянулись однообразные дни.

Примерно через неделю после появления Ахмета в каземат вдруг заявился сам Азис-мурза.

«Ну, сейчас начнется, — напрягся Тимофей, увидев начальника ханской стражи. — Держись, казаче, теперь между жизнью и смертью даже блоха не проскочит».

Однако мурза повел себя странно: он, как и сотник, остановился у двери и пропустил вперед старичка в большом тюрбане и засаленном халате. Подслеповато щурясь, старикан начал внимательно разглядывать узника, словно ощупывая его слезящимися глазами.

— Якши? — самодовольно усмехнулся Азис-мурза.

— Чок якши, — прищелкнул языком старик.

Они немного пошептались и ушли. Казак вновь остался один на один со своими мыслями: кто приходил к нему вместе с мурзой, о чем они шептались? И чего теперь ждать?