Фанфан-Тюльпан, стр. 72
В одном углу флейтист французской гвардии, у которого была поранена рука и кровь просачивалась наружу сквозь повязку, лежал на койке, а рядом с ним на полу примостилась его собака. Животное невозможно было оторвать от хозяина, и теперь оно находилось около него и лизало его здоровую руку, свисавшую с кровати.
По странному совпадению старого ветерана положили рядом с маркизом Д'Орильи, который начинал понемногу поправляться. Молодость и крепкое сложение постепенно преодолели сжигавшую его лихорадку. Рана на лбу начинала затягиваться. Бравый Вояка, который не раз был покалечен в военных кампаниях терпел боль молча. Чтобы не стонать, он грыз соломинку. Тугая повязка сжимала его раненую ногу. Бедняга не строил иллюзий относительно своего будущего: ему предстояло, как он говорил, «оставить одну лапу» в этом фламандском госпитале.
Фанфан-Тюльпан вошел в палату. Он направился прямо к койке старого друга и взял в свою его руку, влажную от пота.
— Малыш, — сказал ему Бравый Вояка, — я твердо знаю, что мне ампутируют ногу. И, если уж так нужно, я буду горд и счастлив отдать мою ногу за короля!
— Нет, нет, дорогой учитель! — воскликнул Фанфан, стараясь придать своему голосу убежденность. — Вы ведь не первый раз серьезно ранены, и всегда выходили из таких передряг без больших потерь!
Старый ветеран покачал головой. Как опытный солдат, он интуитивно чувствовал приближение хирургического ножа. И Фанфан понял, что настаивать не следует. Отвернув голову, чтобы старик не видел слез на его глазах, он вдруг увидел Д'Орильи, который, сидя на кровати, шепотом звал его. Фанфан повернулся к нему лицом.
— Фанфан, — сказал лейтенант, — я узнал от офицеров о том, как героически вы себя вели. Я вас поздравляю от души! Но скажите, готовы ли вы забыть о моем поведении по отношению к вам? Вы не жалеете о том, что простили меня?
— Господин лейтенант, — ответил первый кавалер Франции, — я ведь знаю, что вы действовали всегда только по наущению вашего злого гения Люрбека! И я не хочу помнить зла.
— Ах! Гнусный негодяй! — подхватил, помрачнев, Д'Орильи. — Если бы я мог найти доказательства его подлости!
— Успокойтесь! — сказал Фанфан-Тюльпан. — Справедливость восстановлена! Доказано, что он — шпион и предатель, и он мертв! Я за вас отомстил!
Тут Бравый Вояка, который, несмотря на боль, все слышал, вдруг, словно в его памяти внезапно возникло какое-то воспоминание, забыв на мгновение о своей ноге, закричал:
— Да, но у этого бандита были сообщники, их надо разоблачить!
И ветеран с огромным усилием приподнялся в постели и вытащил из кармана шинели, разостланной под ним, письмо, которое Тарднуа передал Фавару, когда тот был в Бастилии. Он объяснил:
— Вот странное послание, доверенное господину Фавару соседом по камере. Во время моего последнего посещения тюрьмы Гран-Шатле наш друг передал его мне, но у меня до сих пор не было времени тебе об этом сказать, дорогой Фанфан!
Молодой человек взял у раненого письмо, пробежал его глазами и передал Д'Орильи. Тот внимательно прочел его, потом, подумав, объявил:
— Мне кажется знакомым этот почерк, но я не могу вспомнить, кому он принадлежит…
Д'Орильи был еще не настолько здоров, чтобы связывать мысли и воспоминания. Фанфан взял у него письмо и тщательно спрятал в один из карманов мундира. Ему было ясно, что записка будет той нитью Ариадны, с помощью которой он сможет раскрыть до конца загадку Люрбека. Он наскоро задал еще несколько вопросов Бравому Вояке, так как врачи попросили его удалиться и не утомлять раненого. Затем первый кавалер Франции распрощался с обоими ранеными и вышел, чтобы вернуться к маршалу, куда призывала его служба.
Глава XVI,
в которой мы снова обретаем Фавара и Тарднуа
Фавар был перемещен, как мы уже знаем, из Гран-Шатле в донжон Венсена. За несколько недель это уже была четвертая по счету тюрьма, и драматург, совершенно измученный, считал, что теперь для него существует только два варианта — либо написать большой труд о местах заключения в царствие Людовика XV, либо погрузиться в полное отупение и вообще забыть обо всем! Время для него текло томительно медленно, однообразие пустых дней сменяла бессонница по ночам. Кроме того, после его неприятности со стражем в Гран-Шатле, тамошнее тюремное начальство очень плохо отрекомендовало его в Венсене, и тюремщики, узнавшие, что из-за него уволили их сотоварища, обращались с ним особенно грубо. Бедняга чувствовал, что им окончательно овладевает неврастения, сжимая его в своих когтях. И не было ни одного дня, чтобы у него не начинались приступы черного отчаяния, во время которых он просто мешался в уме.
Как объявил господин Д'Аржансон, камеры в Венсене были еще страшнее и мрачнее, чем в Гран-Шатле, и бедный поэт горько сожалел об уютной и светлой камере в Фор ль'Эвек и об ужинах, которые устраивал начальник Бастилии.
В этот день Фавар лежал в полной прострации на своей койке, поглощенный печальными мыслями. Вдруг отворилась дверь, и появился тюремщик.
— Следуйте за мной! — приказал он.
— Куда еще меня тащат? — тяжко вздохнул окончательно обессиленный Фавар. Может быть, в Париже открыли новую тюрьму?
Страж только пожал плечами и знаком позвал его за собой. Драматург уныло шел за ним по бесконечному лабиринту лестниц и коридоров. Наконец, человек ввел его в комнату свиданий, и Фавар увидел ожидающую его женщину, а рядом с ней — караульного. Он был настолько изумлен, узнав жену, что в первую минуту стоял, как столб, считая, что это ему снится.
— Мой бедный, бедный Фавар! — вскричала актриса, увидев, до какого плачевного состояния довели ее мужа. — Я, наконец, принесла тебе помилование!
Тут супруги бросились в объятья друг другу. Когда прошел первый порыв радости, госпожа Фавар кратко ввела Фавара в курс всех последних событий. Караульный присутствовал при этой сцене молча и не шевелясь. Потом он важно произнес:
— Нужно, чтобы вы расписались в реестре освобождения из-под стражи!
— О, я распишусь где угодно! — вскричал драматург. — Я очень хочу, господин караульный, поскорее оказаться дома!
Но когда он произносил эти слова, в дверь быстро вошли два человека в черном. Один из них вышел вперед и провозгласил басом:
— Господин Фавар?
— Это я, — пролепетал писатель.
Человек подошел к Фавару, положил руку ему на плечо и с важностью сказал, показывая ему бумагу:
— Приказ препроводить вас немедленно к господину Д'Аржансону, генеральному лейтенанту полиции.
Фавар почувствовал, что теряет сознание. Он кое-как взял себя в руки и закричал изо всех сил:
— Нет! Нет! Нет! На этот раз я не сдвинусь с места! Если нужно начинать сначала прогулку из одной тюрьмы в другую, лучше я останусь здесь до страшного суда!
Но спорить с приказами начальника полиции было невозможно. Полицейские взяли Фавара под руки, и они, вместе с госпожой Фавар, поднялись в карету, ожидавшую у подъемного моста Венсена.
В тот день в кабинете маркиза Д'Аржансона, главного начальника королевской полиции, собралось множество людей. Кроме Фанфана и Д'Орильи, вернувшихся с войны, около важного чиновника находились два секретаря и один писарь. Оба молодых человека приехали накануне из Фландрии, где, как известно, война закончилась блистательной победой французов.
Рана лейтенанта затянулась, и остался только рубец, пересекающий его лоб. Повязки на нем уже не было. Штандартоносец и офицер, едва только вернулись в Париж, были вызваны в Гран-Шатле, так как господин Д'Аржансон как раз завершал расследование большого шпионского заговоpa, вдохновителем и организатором которого был Люрбек. Фанфан-Тюльпан передал начальнику полиции письмо, доверенное ему Бравым Воякой, и господин Д'Аржансон, изучив его, положил в общую пачку в одно из своих досье.
— Вы, — сказал он, — те два человека, которые, по стечению обстоятельств, так или иначе соприкасались с Люрбеком и его сообщниками; поэтому я считаю особенно важным получить прежде всего именно ваши свидетельские показания.