Испытание адом, стр. 64

Правда, Белая Гавань остался перед ней в неоплатном долгу. Благодаря Феодосии он выжил, а заодно кое-что узнал – а может быть, открыл для себя заново. Причина едва не сломивших его непосильных мук было проста: он любил свою жену. Всегда любил, и всегда будет любить. Ничто не могло изменить этого факта, но именно любовь делала его горе столь сильным, чувство вины столь острым, а безысходность столь горестной. И, как ни странно, обращение за помощью к Кьюзак тоже было проявлением любви к Эмили. Именно из-за жены он не мог позволить себе сломаться окончательно, и уж тем более не мог взвалить свои проблемы на плечи любимой, которая столь мужественно справлялась со всем, что обрушил на нее Рок. Ради Эмили он обратился к Феодосии, а та помогла ему исцелиться и вернуться к Эмили.

Она все знала. Он никогда не рассказывал ей об этом, но в том не было нужды. Эмили приветствовала его улыбкой, по-прежнему способной озарить всю комнату, улыбкой… заставлявшей сердце таять в груди. Они никогда не обсуждали случившееся, но знание передавалось на ином, глубинном уровне. Эмили просто знала, что он обращался за утешением, зачем ему это понадобилось… и почему он вернулся к ней.

Белая Гавань остался с ней навсегда. Конечно, за последние сорок с лишним лет у него было несколько кратковременных связей. И он, и Эмили происходили из аристократических семей Мантикоры, самого космополитического мира Звездного Королевства, обычаи которого существенно отличались от обычаев сурового Грифона или пуританского Сфинкса. В Королевстве имелось некоторое количество лицензированных профессиональных куртизанок (девяносто процентов из них жили на столичной планете), и Белой Гавани случалось прибегать к услугам этих дам. Эмили знала и об этом – она знала, что эти женщины нравятся ему, пользуются его уважением. Любви ни к одной из них он не испытывал. Он любил Эмили. Все эти годы он по-прежнему делил с нею все, кроме физической близости, которая, увы, навсегда стала для них недоступной. Его короткие увлечения причиняли ей боль, и не потому, что она чувствовала себя преданной, а потому, что напоминали о том, чего она не могла больше дать мужу. И Белая Гавань вел себя крайне осторожно. Он никогда не допустил бы и намека на огласку, не позволил бы и тени возможного скандала коснуться его Эмили, но вместе с тем никогда не скрывал правду, ибо считал себя в долгу перед ее честностью. Да, она была искалечена, но оставалась одним из самых сильных людей, каких он когда-либо знал… и единственной женщиной, которую он когда-либо любил. Во всяком случае, до последнего времени.

До Хонор Харрингтон. До того, как профессиональное уважение и восхищение неким непостижимым образом трансформировались в совершенно иное, личное отношение, подстроив ему коварную ловушку. Он ничего не предпринимал, он лишь однажды выдал себя, каким-то образом проявив крошечную частицу своего чувства, не больше. Но сейчас, когда она была мертва, самообман не имел смысла: его чувство к ней вовсе не походило на то, что связывало его с Феодосией Кьюзак. Это чувство было столь же глубоким и сильным – и столь же внезапным, – как поразившая его некогда страсть к Эмили. И столь же трагичным: в силу непонятной, злобной причуды Вселенной он предал обеих женщин, которых любил.

Любовь к Хонор нисколько не изменила его отношения к Эмили. Хонор существовала отдельно от Эмили – а может, наоборот, дополняя ее, однако сама серьезность этого чувства заставляла его чувствовать себя предателем. А позволив своим чувствам проявиться хотя бы намеком, он обрек Хонор на гибель.

Разумеется, все произошло ненамеренно, он не совершил ни единого поступка, который мог бы трактоваться как предательство по отношению к одной из них. Ну а о том, что между ним и Хонор вообще что-то произошло, не мог догадаться ни один человек во всей Вселенной. Но ему не было дела до Вселенной, он знал правду, и она ранила его так, как никогда не ранила мысль о связи с Феодосией. На этот раз у него не было оправдания. Если тогда он нуждался в исцелении, то теперь непостижимым, сводящим с ума образом оказался влюбленным одновременно в двух равно великолепных, хотя и совершено различных женщин…. Одна из которых была неизлечимым инвалидом, а другая погибла.

Боже правый, какая же это боль!

Проступившие в вакууме очертания причаливающего бота заставили его встряхнуться. Глубоко вздохнув, адмирал убрал наушник в карман и одернул мундир; почетный караул подравнял строй, горнист «Бенджамина Великого» поднес к губам свой инструмент. Бот мягко лег на причальные опоры, и палубная команда поспешила подвести к люку переходный рукав. Хэмиш Александер, тринадцатый граф Белой Гавани, приметив совершенно ошалелый взгляд грейсонского лейтенанта, криво усмехнулся. Разумеется, не каждый день, да еще в разгар войны, Первый космос-лорд Королевского флота Мантикоры наносит визит в соседнюю звездную систему. Поэтому экипаж «Бенджамина Великого» лез из кожи вон, только бы не ударить в грязь лицом.

Белая Гавань разделял рвение экипажа.

«Во всяком случае, – сказал он себе, – так должно быть. Это моя работа. Мой долг. Смысл существования».

Чувством ответственности адмирал был похож на них обеих – и на Эмили, и на Хонор. Ни та ни другая никогда не позволили бы себе пренебречь долгом, разве не так? Ну а раз так, ему остается лишь попытаться хоть в чем-то быть достойным этих замечательных, так много значивших для него женщин.

«А все-таки, – насмешливо сказал ему внутренний голос, – есть у тебя, Хэмиш, привычка предаваться самобичеванию в самые неподходящие моменты».

Уголки губ Александера искривились в невеселой улыбке.

Много, много лет назад старший инструктор по тактике отвел юного гардемарина-четверокурсника Хэмиша к себе в кабинет. За самим Хэмишем никакой вины не было, но, будучи командиром Синих, которые показали себя на учениях не лучшим образом, он чувствовал себя виноватым. Лейтенант Рауль Курвуазье усадил его на стул и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Мистер Александер, есть два аспекта реальности, контролировать которые не способен ни один командир. Это решения других людей и действия Всевышнего. Умный офицер всегда помнит об этом, а мудрый и осмотрительный офицер никогда не бранит себя за то, что Господу Богу было угодно явить свою волю и ни с того ни с сего сорвать выполнение вроде бы безупречного плана.

Лейтенант откинулся в кресле и улыбнулся.

– Привыкайте к этому, мистер Александер. Если что-то в нашей жизни и можно считать несомненным, так это наличие у Вседержителя весьма своеобразного чувства юмора… И привычки еще более своеобразно выбирать время для своих шуток.

«Да, Рауль, ты всегда умел найти нужное слово», – с любовью подумал Хэмиш Александер и, под золотистый звук горна, шагнул вперед, чтобы приветствовать прибывших на борт высоких гостей – сэра Томаса Капарелли и своего брата Вилли.

ГЛАВА 20

– Великолепный корабль, Хэмиш, – сказал лорд Вильям Александер.

После затянувшегося обхода лейтенант Робардс, грейсонский флаг-лейтенант Александера-старшего, привел их, наконец, в адмиральскую каюту «Бенджамина Великого».

– И это тоже совсем неплохо, – добавил Александер-младший оглядев роскошные апартаменты.

– Да, неплохо, – согласился Белая Гавань. – Прошу садиться.

Он указал на удобные кресла напротив письменного стола. Робардс подождал, пока гости и сам граф сядут, после чего нажал кнопку коммуникатора.

– Да? – послышалось сопрано.

– Мы вернулись, старшина, – просто сказал лейтенант.

– Ясно, сэр, – донеслось по внутренней связи, и почти сразу же отворилась боковая дверь, связывающая каюту с буфетной.

Старший стюард Татьяна Джеймисон внесла серебряный поднос с четырьмя хрустальными бокалами для вина и пыльной бутылкой. Поставив поднос на краешек стола перед графом Белой Гавани, она осторожно надломила восковую печать на бутылке и ловко извлекла старомодную пробку. Понюхав ее, Татьяна улыбнулась и разлила темно-красную жидкость по всем четырем бокалам: сначала гостям Белой Гавани, потом ему самому и, наконец, Робардсу. Отдав легкий поклон, Джеймисон бесшумно исчезла.