37 девственников на заказ, стр. 21

— Ну а фигура? — Я встаю и решительно задираю футболку. — У нее были такие грудки?

Некоторое время старик смотрит на меня отстраненно, еще под властью воспоминаний, по его лицу заметно, что я, задрав футболку, никак не вписываюсь в утонченное представление об идеальной гейше с детской чистотой помыслов. Он нашаривает на груди очки (мне надоело их искать, и одни из четырех я повесила на веревочке старику на шею), надевает их и тут же горестно вздыхает.

— Что?.. — переполошилась я. — Больше? Меньше? Круглее?

Про себя я думаю: куда уж круглее! Я нахожусь в полнейшем восторге от собственных грудок.

— Ну что ты творишь?.. Оденься. У Суини практически не было груди.

— Как это? — Я разочарована. Невозможность сравнения почему-то меня огорчила. — Совсем?

— Я тебе только что все подробно объяснил, но ты ничего не поняла. Мы совокуплялись прикосновениями и еще вот здесь, — старик стучит себя по лбу. — Мыслями, понимаешь?

— Не-е-ет…

— Суини ласкала меня и рассказывала мои мечты.

— А откуда она знала… эти мечты?

— Фло, ты сегодня совсем какая-то слабоумная: она их не знала — она их выдумывала!

— А ты что делал?

— А я ей это позволял!

— Не кричи на меня. Я не слабоумная.

Чтобы успокоиться, прохожусь туда-сюда по комнате, по пути сдираю с занавески котенка — он лишний, там уже сидят двое. Котенок кричит, растопыривает когтистые лапы, задевает цветок, и из алого шара герани вываливается засохший лепесток. Я растираю его в пальцах.

— На каком языке вы разговаривали?

— На французском, конечно. Останавливаюсь перед стариком и пинаю босой ногой его тапочек.

— Не знаю, насколько интуитивно образованны и подготовлены для мозгового секса восточные женщины, но в моем представлении ты — гений одиночества. Мужские фантазии гения одиночества недоступны самому развращенному женскому уму, даже если эта женщина может в любой момент изобразить лицом ангела. Точно так же, как самые потаенные фантазии женщины не могут прийти в голову мужчине. И заметь, — я опять пнула огромный тапок, — я не говорю, что чьи-то фантазии извращенней или удивительней других, я просто говорю, что они несовместимы, они разные! Эта китаянка не могла предложить тебе ничего стоящего, если только… если только!..

— Прости меня, Фло, — прошептал старик. — Ты великолепна! Ты можешь не раздеваться больше передо мной, а можешь ходить вообще голой, если тебе это помогает приручить собственные фантазии. Ты сама по себе великолепна. И знаешь, чем?

— Знаю. У меня грудь нежнее и гармоничнее, чем у Венеры Милосской. Ты заметил? Что? Опять что-то не то сказала?.. Но это правда, я провела измерительные сравнения!”

— А как это можно измерить? — озаботился Урса. Я очнулась. Поезд стоял на ночном перроне, в окно лупил дождь.

— Я устала. Спать хочу.

— Вы не устали. Вы огорчились. Вы к пятнадцати годам научились изобретать воображаемые ситуации уже с ходу, просто во время беседы: говоришь слова наобум, несешь всякую чушь, а все получается в тему! А я вас понимаю, нет, честно, у меня тоже такое случалось — когда был молод, полон сил, все казалось доступным и вечным.

— Ладно, я огорчилась. Я действительно слишком далеко зашла в своих, как вы назвали, воображаемых ситуациях.

— А может быть, вы в то время посмотрели “М. Баттерфляй”?

— Не помню…

— А вы вспомните. Ведь это же большая разница — в пятнадцать лет интуитивно почувствовать несоответствие мужских и женских извращенных фантазий либо, находясь под впечатлением недавно просмотренного спектакля, обыграть ситуацию иностранца и гейши, оказавшейся…

— Прекратите! Какая разница? Была ли это интуиция или употребленное вовремя по ситуации предположение из “М. Баттерфляй”?!

— О, это большая разница. Эта разница измеряется восторгом Богдана Халея, степенью его поклонения…

— Хватит болтать. Я предположила, что Суини была мужчиной еще и потому, что Богдан как-то упомянул о ее игре в юности в театре. (Женские роли в театре Китая исполняют мужчины.)

— Итак, вы сказали ему, что Суини — мужчина.

— Сказала.

— А он тогда сказал вам, что Суини был китайский шпион?

Вставная челюсть, которой не было

Сначала Богдан попросил заварить чай. “Завари зеленый из большой жестяной коробки, а я потом расскажу тебе о грандиозной афере — моей игре в шпионаж”.

Как всегда, заварка чая превратилась в небольшую уборку. Чтобы вымыть заварочный чайник, его нужно было вытащить из завала грязной посуды в раковине — соответственно, кое-что по ходу дела пришлось помыть — чашки, ложки, блюдца, тарелку для бутербродов, две розетки… или все розетки помыть? Ладно, помою все шесть розеток для варенья. Что там осталось? Вилки, тарелки и половник. Вымою, пока закипит чайник.

Старик не выдержал и пришел в кухню — посмотреть, почему я пропала.

— Зачем ты моешь раковину?

— Она грязная.

— Прекрати сейчас же. Я уронил туда вчера цепочку от крестика.

— Нет здесь никакой цепочки.

— Серебряная, старинная!.. — Богдан с силой оттаскивает меня в сторону и в смятении осматривает раковину с губкой в ней. — Сколько раз тебя просили ничего у меня не убирать и не мыть?!

— Ты сам послал меня заварить чай! Не ори. Сейчас я попробую открыть сифон внизу.

Я подставляю ведро, откручиваю сифон, вываливаю из него целый ком вонючей дряни, ковыряюсь в трубке зубной щеткой, едва сдерживая рвотные потуги, а Богдан толчется рядом и стенает, что теперь у него еще кухню зальет после моего старания, “а всего-то нужно было заварить чай!..”.

Цепочка свисает внутри трубы с перепонки слива из раковины. Нужна изогнутая проволока, иначе не достать. Пошла в спальню старика. От тяжелого духа и плотно задернутых штор комната кажется подземной кельей затворника. Раздвигаю шторы, открываю форточку, раскидываю постель, чтобы проветрилась, заодно вытаскиваю из-под подушек две книги и альбом с фотографиями, сгребаю на поднос грязные чашки, тарелки, кофейник (помнится, именно в нем я позапозапозавчера приносила старику кофе), пластилиновые фигурки зверей, слипшиеся с листками какой-то рукописи, очки с приставшей к стеклу карамелькой. И вдруг замечаю стакан с водой. Этот стакан заставляет меня задуматься.

— Ты объяснишь, наконец, что происходит?! — Старик образовался в проеме открытой двери.

Я внимательно оглядываю его высокую фигуру, длинный махровый халат, выступающие ступни в толстых шерстяных носках и огромных шлепанцах, чепец со свисающим набок уголком с кисточкой, породистые ладони из раструбов манжет халата — пальцы в перстнях, на шее висят очки. Неужели это стакан для…

— Что ты делаешь в моей спальне? Ты вошла без разрешения и без стука?

— Я ищу шпильку.

— Шпильки лежат в “женской” шкатулке, ты это прекрасно знаешь. Шкатулка стоит на комоде, моя кровать здесь совершенно ни при чем!

Открываю “женскую” шкатулку. В ворохе колец, брошек, сломанных сережек, засушенных цветков, любовно вправленных в стеклянную камею, спутавшихся с браслетами жемчужных бус, полуистлевших записочек, удушливо попахивающих старинными духами и тленом, образков Богоматери в разных исполнениях — я кое-как нахожу шпильку, изгибаю ее и ухожу из спальни, демонстративно держа крючок перед лицом.

Когда цепочка выужена из слива и отмыта, когда чай достаточно заварился, и уже разлита по чашкам “девочка”, а чайник долит доверху и накрыт полотенцем, я заставляю старика открыть рот.

— Шире! Еще шире!

Он послушен, как слабоумный.

— Ладно, закрой.

— Что интересного ты там разглядела?

— Не мешало бы поставить пару пломб.

— Хорошо, мамочка… А если серьезно? Чего ты испугалась?

Сказать, что стакан с водой, который я никогда не приносила ему в спальню, проассоциировался с плавающей в нем вставной челюстью? Что я ужаснулась подкатившему к горлу страху от несоответствия моей мечты и вставной челюсти, впервые за наше знакомство почувствовав удивление и растерянность перед такой прозой жизни?..