Жила-была Клавочка, стр. 6
— А ты… Ты меня любишь?
Слесарь лежал рядом, закрыв глаза, и сердце его еще колотилось. Клава слышала этот бешеный, только-только начинающий убывать стук и поэтому спросила. А он приподнялся на локте, посмотрел на нее, как на явление природы, и захохотал.
— Тише!.. — испуганно зашипела она, вмиг больно пожалев о своем никчемном вопросе.
Он спрыгнул на пол, прошлепал к столу, налил водки.
— Ну, ты даешь!..
Выпил, причмокнул, захрустел огурчиком. Клава лежала на спине, закрыв лицо локтем, и ей было стыдно. Не своего голого тела, а своего лица, по которому бесшумно бежали слезы.
4
В пятницу Людмила Павловна вызвала профорга. Вероника Прокофьевна пробыла в кабинете недолго, а вернувшись, сообщила, что в четыре собрание. Все очень недовольно зашумели (пятница ведь!), но профорг пояснила, что таково распоряжение свыше.
— Да, самое главное. Сегодня все должны подумать об экономии. Ну, там, электричество, копирка, бумага. Все в письменном виде сдать мне. Это для инспектирующих, пусть оценят активность. И на собрании чтоб не отмалчивались. Лена, ты, конечно, первой выступишь, а кто еще? Татьяна?
— У меня зачет завтра.
— Я выступлю. — Потому что Галина Сергеевна никогда не выступала, хотя на собраниях отсиживала, как положено. А тут вдруг добровольно.
Девочки примолкли, и озадаченная Вероника Прокофьевна сразу прекратила опрос.
Все собрания — общие, профсоюзные, комсомольские — проводились только в рабочее время и строго по распорядку: докладчик — двое выступающих — решение. Но это собрание было особым, потому что кто-то должен был проверять, и Людмила Павловна отменила второй чай, введя инструктаж. Однако Галину Сергеевну она инструктировать не стала, спросив мимоходом:
— У вас, Галина Сергеевна, о чем речь пойдет?
— Самокритика, — улыбнулась заместительница.
— Очень хорошо, — кивнула начальница. — Самокритика — важный профиль.
Догадывалась она, что не все будет ладно на этом собрании. Кое-что услышала, кое о чем расспросила, кое-как узнала и пришла к выводу: ее заместительница намеревается устроить прощальный фейерверк, дабы унести на новое место работы шлейф принципиальности, честности и прямоты. Можно уйти, хлопнув дверью, а можно — с бенгальским огнем, вскрыв недостатки и скрыв достоинства. Так полагала Людмила Павловна и, естественно, готовилась к встречному бою.
И Галина Сергеевна готовилась к бою. Муж определил диспозицию, выработал тактику, рассчитал силу и указал на резервы:
— Все козыри у нас. Бей и не давай опомниться. Чем настырнее будешь, тем скорее она место очистит. Действуй!
Старшие были озабочены, девочки нервничали — в недвижном воздухе отдела, пропитанном духами, запахом кремов и помад, ощущалось нечто предгрозовое. И только Клава ничего не ощущала, поскольку все эти собрания ее вроде бы и не касались: она никогда не выступала, ее никогда не хвалили, но зато и не прорабатывали. И на всех собраниях она дисциплинированно молчала, старательно и неспешно думая о своем. Правда, сегодня пришлось потрудиться над экономией; долго страдала и вздыхала, а потом ее осенило, и она сразу же написала одно, но очень ценное предложение. Его, конечно, следовало подписать, но тут мапа Оля позвала помочь навести порядок на стеллажах, она пошла помогать, а пока расставляла пухлые «дела», исполнительная Наташа Маленькая взяла со стола ее записку и отдала Веронике Прокофьевне. А тут началось собрание: начальница рассказывала об экономии, девочки помалкивали, гости-общественники важно кивали. А Клава вспоминала о последнем свидании, все еще переживая свой никчемушный вопрос. Перебирала в памяти каждую секундочку, растягивая и разглядывая ее, как это могут делать только женщины, восстанавливала каждый взгляд, жест, интонацию, пытаясь понять и его и свое поведение. Ведь знала же, что «лекарство», что «как анальгин принять», ведь никаких иллюзий не питала, ведь сама не то что не любила — терпела, а надо же, не удержалась. Показалось, что не водочным перегаром на нее дышат, а нежностью, разомлела, разнежилась и… А он что? Посмотрел. Вроде даже внимательно, не просто так. И засмеялся. Как засмеялся? Насмешливо или радостно? Удивленно или растерянно? Вот какие насущные вопросы решала Клава, сосредоточенно глядя в рот выступающим.
К тому времени Людмила Павловна закончила свое сообщение. С достоинством опустилась на стул и воззрилась на Веронику Прокофьевну, но тут один из гостей — старичок в ехидных очках — потряс запиской.
— Один момент. Сообщение было красочным в смысле экономии кнопок и скрепок, но вот имеем кардинальное предложение вашего же работника: «Мы переписываем цифры и только все запутываем, а если нас закрыть, то будет настоящая экономия». Весьма дельное предложение, замечу. Весьма!
— С больной головы на здоровую! — резко сказала начальница. — Есть еще у нас работнички, которые прикрывают собственное разгильдяйство громкими фразами.
— Позвольте несколько слов, — проговорила Галина Сергеевна. — В порядке самокритики.
Ничего этого Клава не слышала напрочь. Она ковырялась в своих личных проблемах и, кажется, начала понимать его интонацию: как в полудреме, услышала собственную фамилию и вынырнула.
— …я не оправдываю ротозейства Сомовой, но кто нам, советским руководителям, давал право самовольно лишать работника премии, с тем чтобы на эту премию — которая все же выписана! — устраивать коллективное питание с алкогольными напитками?..
Клава не верила сама себе: Галина Сергеевна. Пылает и негодует, а два старичка и старушка слушают в шесть ушей. И весь коллектив разом очнулся и от девичьих грез, и от женских дум и во все глаза уставился на выступавшую, приоткрыв подкрашенные губки. А поскольку Галина Сергеевна была настоящей женщиной, то изложение сухих фактов ей было не по силам, и на ожившую аудиторию выливались сложные смеси из действительности, слухов, сплетен, предположений и старых обид. Однако форме обличения Галина Сергеевна была прекрасно обучена и не забывала вставлять готовые блоки с упоминаниями о коммунистической морали в свете последних указаний и священном долге руководителя перед народом. И все это вперемежку с мужем, который является для нее образцом, потому что — рабочий класс, с больной дочерью и собственным высшим образованием.
Людмила Павловна сидела не дрогнув, и девочки напрасно заглядывали ей в глаза. Проверяющие вертели головами, и уже не одна старушка — божий одуванчик, а все трое строчили вперегонки. И так были воодушевлены, что напрочь забыли о ведущей собрание перепуганной Веронике Прокофьевне, о повестке дня и даже о том, что они всего-навсего гости в низовой организации. Не успела Галина Сергеевна закончить свои обличения, как самый старший поворотился к начальнице.
— Истерика, — сказала Людмила Павловна.
Сказала очень спокойно, не вставая с места, и это обстоятельство показалось всем величайшим свидетельством правоты, хладнокровия и руководящей мудрости. И после этого одного-единственного, словно бы вскользь брошенного слова начальница не торопилась вскакивать и оправдываться. Выдержала паузу, медленно поднялась. Глянула мельком на раскрасневшуюся, жаждущую открытого боя заместительницу и неожиданно улыбнулась Клаве.
— Клавочка, ты получила премию за этот квартал?
Клава вскочила, как в школе, разинула рот и затрясла головой — сперва как «нет-нет», а потом как «да-да». Поступила она так не только потому, что боялась начальницы, а потому что бумажек боялась еще больше. В бумажке же, именуемой «Ведомостью на выдачу премиальных», стояла ее подпись. И Клава сначала пыталась сказать, как оно было на самом деле, а потом не как было, а как должно было бы быть.
— И что же ты с ней сделала?
Клава гулко проглотила комок и молчала, затравленно глядя на Людмилу Павловну.
— Не волнуйся так, ведь от тебя требуется только правда, — ободряюще улыбнулась начальница. — Ты пришла ко мне и попросила, чтобы на твою премию твои же подруги отметили радостное событие твоей женской жизни: накануне любимый человек сделал тебе предложение. В моем кабинете тогда как раз сидели наш профорг Вероника Прокофьевна и общественница Наташа Маленькая. Не стесняйся, Клавочка, радость твоя нам так близка и понятна, что никто тебя не осудит. К великому моему счастью, — тут Людмила Павловна мазнула по лицу заместительницы презрительным взглядом, — у меня оказались свидетельницы. Вероника Прокофьевна, так было дело с премией Клавы Сомовой?